указ о выдворении «закоренелых» хиппи из Непала. Колонии их стали постепенно таять. Остались лишь работающие «под хиппи» одиночки, ушедшие, так сказать, в подполье (у них был на всякий случай кругленький счет в банке), да хиппи-работяги, которых и называть-то хиппи нельзя было. С последними мы как-то встретились на озере Пхева-Таль в Покхаре, в том лагере, куда брел попавшийся нам на пути больной парень.

Их лагерь был разбит на зеленом лугу у пустынного берега озера. Несколько палаток (одна в стиле индейского вигвама) и большой автобус, оборудованный по последнему слову техники. Кроме обычных кресел он имел восемнадцать спальных полок, расположенных во втором ярусе. Это был удобный спальный автобус. Не менее удобными оказались «вигвам» и палатки, в которых размещались портативные плитки и холодильники.

Мы издали попросили разрешения приблизиться к лагерю. Его обитатели встретили нас равнодушно.

День был по-весеннему теплый. Небо сияло лазурью. Сквозь густую крону священного дерева пипаль резко прорывались золотые лучи солнца.

Лагерь жил размеренной, неторопливой жизнью. Часть его обитателей была на так называемом треке, то есть в длительном путешествии. Оставшиеся в лагере занимались своими делами: одни бродили по окрестностям Покхары, другие делали покупки в Покхара Базаре. Два полуобнаженных парня возились возле костра. Остальные сидели, лежали (группами и поодиночке) на территории лагеря, неподалеку от «вигвама».

«Вожак» сидел в позе йога, находящегося в медитации[19], неподалеку от костра. Задумчивые глаза устремились в направлении заснеженных Гималаев. Мы представились, и он любезно согласился побеседовать с нами. Зовут его Лу (Луис), ему 34 года. По образованию архитектор. Несколько лет назад он и его друзья организовали в США, в Вермонте, коммуну, которую назвали «Хог фарм». Там разводили свиней и других животных, обрабатывали поля, огороды и постепенно почти полностью перешли на натуральное хозяйство.

Главное — в коммуне полностью отсутствовала частная собственность. Члены ее отказались от личного имущества, и любая вещь, даже одежда, принадлежала не только ее исконному владельцу, а всем членам коммуны.

Как-то раз в Катманду я попала в дом, куда пригласили группу таких же странствующих «коммунаров». Они показали нам любительский фильм о своем путешествии. Это была довольно любопытная картина. Затем хиппи пытались навязать хозяевам дискуссию. Они высказали свое кредо относительно свободы личных отношений и коллективной собственности на все вещи, принадлежащие коммуне. Оратор говорил с азартом. Пассивное неприятие его теорий присутствующими возмущало его. Он выкрикнул:

— Мы считаем, что можем брать друг у друга любую вещь: костюм, ботинки, часы. Мы делим все. Это удобно и выгодно.

— А как насчет дележа зубной щетки? — почему-то вдруг спросила я.

Хиппи некоторое время сердито смотрел на меня. Присутствующие оживились, начали посмеиваться. Оратор, так и не найдя ответа на мой невинный вопрос, помолчал, затем стал что-то говорить, но скоро кончил.

Вспомнив этот эпизод, я не стала задавать Лу свой злополучный вопрос о зубной щетке.

— А как у вас относительно семейных отношений? — поинтересовался Дэниэл.

— Мы все как бы одна семья, поэтому семьи в коммуну не принимаются. Семья в семье — это уж слишком. Каждый член нашей коммуны может сходиться с любым другим ее членом. Пары образуются, распадаются, создаются новые. Вы можете называть их брачными, но эти люди не оформляют своих отношений. Они свободны в своем выборе сегодня, завтра, каждый день.

— Стало быть, у вас коллективная собственность распространяется и на всех мужчин и женщин — членов коммуны? — не унимался Дэниэл.

— Да, это так, — согласился Лу.

— Вы не отягощаете себя бременем семейных забот. Ну, а как же дети, которые, наверное, все-таки появляются у вас? Кто занимается их воспитанием?

Лу несколько замешкался с ответом. Необыкновенно живые и умные глаза этого «вожака» и «идеолога» вдруг погрустнели:

— Кто-нибудь это делает, — ответил он наконец.

В это время из «вигвама» вышла маленькая девочка и направилась в нашу сторону.

Девочке было года два с половиной. Хорошенькое чумазое личико, крепкие босые ножки… Вся ее одежда состояла из коротенькой по пояс распашонки. Девчушка прильнула к Лу.

— Кира, моя дочь, — представил он ее.

Нам почему-то показалось, что спрашивать о матери ребенка было бы бестактно…

Людей, подобных Лу и его друзьям, здесь, как я уже говорила, тоже называют хиппи. Однако, как видно, существуют разные хиппи. Одни живут, не ударяя палец о палец, в надежде «слиться» с природой. Другие активно «сотрудничают» с ней, подобно нашим знакомцам из коммуны «Хог фарм». Но и те, и другие не могут надолго сохранить такое положение. Бездельники часто оседают на дне тюрем и притонов. «Коммунары» же из обители свободной любви и коллективной собственности на ботинки, рубашки и полотенца возвращаются в лоно традиционной семьи.

Там, где живут гурунги

Мы подошли к деревне Нау-Данра («Девять вершин») в час, когда солнце клонилось к закату. Крестьяне, закончив работу в поле, возвращались домой. Женщины уже приготовили для своих семей вареный рис, отварили овощи, испекли чапати, заварили свежий чай. В ожидании покупателей владельцы лавок сидели у дверей.

Мы долго шли вдоль длинной (и единственной) улицы деревни. Наконец постучались в дверь одного дома. Его хозяин согласился принять нас на ночлег. Это был двухэтажный дом с побеленными стенами и двухскатной крышей, небольшой верандой, выходившей на юг, — типичный дом гурунга. Высоко в горах они строят обычно двухэтажные дома. Кто живет ниже, предпочитают селиться в одноэтажных домах, крытых камышом. И в горах и у подножий гурунги всегда строят веранды с южной стороны. Летом в пору муссонов они хорошо проветриваются. Зимой в ясные солнечные дни, когда воздух сух и свеж, на веранде тепло.

Первый этаж дома наших хозяев, как обычно, делился на две части. В одной — помещение для скота, в другой — хорошо отгороженной, почти пустой, очень чистой— у стены располагался очаг. Глиняный пол в доме был хорошо утрамбован и чист. Вдоль стены у низкого окна и напротив него лежал невысокий глиняный валик, служивший скамьей. На нем лежали гундри — мягкие циновки, плетенные из рисовой и кукурузной соломы.

Над очагом и вдоль глухой стены висели деревянные полки с посудой местного производства, главным образом металлической и медной. Тазы, миски, кружки, сковородки и горшки всех размеров и фасонов в строгом порядке разместились на полках. В том, как они были расставлены, чувствовалась рука рачительного хозяина и чуткого художника: кувшины нос к носу, сковородки ручка к ручке; начищенные до блеска тазы и миски так и сияли. Как бы играло на них солнце, если бы его лучи проникали в узкое, низкое окно!