Плавание в потешных прудах высоко над уровнем воды в Москве-реке давало, по-видимому, наиболее острое ощущение ирреальности окружающего.

Это стремление относиться к реальному как к нереальному было сильно даже у Аввакума. Его отношение к сибирским горам в Даурии как к палатам корреспондировало его общему отношению к существующему в мире порядку: демонстрировало призрачность настоящего мира и настоящность потустороннего, в котором совсем другие ценности, иная, подлинная, «вечная» стабильность.

Искусственные сады, пруды, насаждения создавали особые миры, микромиры, подобно тому как создавали их типичные для Москвы здания-ансамбли. Даже церковь Василия Блаженного в XVII в. была именно таким ансамблем микромиров, в котором «каждая отдельная церковь имела кругом себя проходы; каждая имела свой причт, свое управление и свой праздник, в честь которого и называлась. В проходах устраивались торжественные крестные ходы»[181].

Для разведения садов вербовались русские садоводы: «старцы» монастырей (в русских монастырях, как и в западных, имелись сады), «иностранцы» с Северного и Южного Кавказа (обязанность их была привозить семена редких растений, черенки винограда и пр.) и западноевропейцы – по преимуществу голландцы.

Основная обязанность западноевропейских садоводов состояла, конечно, не в том, чтобы создавать стиль сада, а в том, чтобы насаждать в садах различные редкостные, экзотические растения, строить, расписывать, населять сады заморскими птицами в клетках и вольерах и т. д. Все это уже само по себе создавало в садах стиль голландского барокко. Стиль последнего входил в садоводство как бы сам собой. «Во всех садах висели клетки с канарейками, рокетками и даже попугаями. Но любимая нашими предками и преимущественно садовая птица была пелепелка (перепелка. – Д. Л.). В 1667 г., при царе Алексее Михайловиче, в комнатном саду висело несколько клеток с пелепелками, сетки у этих клеток были шелковые»[182].

И. Забелин опубликовал документ (вернее, содержание документа), по которому гости Андрей Виниус и Иван Марсов 6 сентября 1654 г. купили по царскому указу и повезли в Москву из Голландии через Архангельск:

Во время их пути на Двине один из попугаев – «маленкой попугайчик словет парактита, кой дан двенадцать яфимков, занемог и помер»[183].

Самое, может быть, интересное для садового искусства XVII в. состоит в том, что в кремлевских и подмосковных садах устраивались типичные для барокко «обманные перспективы» – «trompe l’oeuil» (сохранившиеся, впрочем, и впоследствии – в садах романтизма).

И. Забелин сообщает о Верхнем кремлевском саде: «В 1684 г. першпективный мастер Петр Энглес украсил и этот сад першпективным письмом»[184].

И. Забелин пишет про Измайлово, что в его «виноградном саду» «стояли три терема или беседки, украшенные резбою и расписанные красками. Около теремов были гульбища или галереи, также украшенные. В Просяном саду также строились два чердака или терема. В том и другом саду стояли, сверх того, перспективы – картины, писанные состоявшим при Измайлове живописцем перспективного дела мастером Петром Энглесом»[185].

После смерти Алексея Михайловича сады в Измайлове были описаны. Вот некоторые о них данные по И. Забелину: «Виноградный сад, огорожен кругом заборы в столбы, а в заборе четверы ворота с калитками, крыты тесом, верхи у ворот шатровые. А по мере того саду шестнадцать десятин. А в саду яблони, вишни, груши, сливы, дули, малина, смородина, земляница, клубница и розныю всякие травы с цветами; десять кустов винограду, одиннадцать кустов орехов грецких. А среди саду три терема со всходы и с красными окнами, кругом их перила; около теремов пути, меж путей столбцы точеныя. Теремы, столбцы и грядки писаны красками…» В том же роде идет описание дальше. Затем дается описание Просяного сада: «Просянской сад, а в нем 142 яблони, да в нем же два чердака, один несовершен да переспективно писаны красками. Меж творил (парниками. – Д. Л.) столбы и к ним прибиваны грядки, писаны красками. Меж столбов и меж грядок барбарис и крыжевник, малина и смородина. А творила обиваны тесом; а в сад шестеры ворота и в том числе двои ворота с вышками, крыты тесом; одне писаны красками, наверху три яблока золоченых; четверы ворота крыты шатрами тесом. Да в том же саду смотрильня да пруд… Сад, что на острову, не в доделке…» и пр.[186]

Небезынтересны и другие данные, сообщаемые И. Забелиным: «Таннер, описывавший пребывание в Москве в 1678 г. польского посольства, говорит, что обширная Измайловская равнина так понравилась царю, что он завел на ней два сада, один на манер итальянский, а в другом построил огромное здание (дворец) с тремястами малых со щипцами башен». Далее Забелин приводит другое свидетельство: «Рейтенфельс также упоминает об Измайлове как об одном из любимых загородных царских мест, в котором, говорит он, был огромный сад и лабиринт»[187].

Сведение о существовании лабиринта («вавилона») в саду в Измайлове чрезвычайно интересно. Эта садовая затея была почти обязательна на Западе, но служила она в разное время разным целям, имела разный смысл.

В монастырских садах Средневековья лабиринт, как я уже писал, чаще всего изображал распространенный в католической эмблематике крестный путь Христа. На каждой из остановок Христа ставилась его статуя с крестом на спине. Но лабиринт мог изображать и путь человека, которого за каждым углом поджидают смертные грехи или пороки, встречают добродетели и т. д. Последний сюжет трансформировался в эпоху Ренессанса и барокко в путь человека, встречающего аллегорические наставления в виде групп на сюжеты басен Эзопа, а в XVIII в. – Лафонтена. Басенные сюжеты вскоре вышли за пределы лабиринта, а сам лабиринт стал служить одной из забав (зайдя в него, надо было уметь из него выбраться) или (в эпоху романтизма, когда в моду и «стиль» поведения вошли длинные прогулки) – для простого удлинения пути гуляющего.