Велико было горе Анри, и он слег, тяжко заболев. Теперь надо было ухаживать за ним и сидеть у его изголовья день и ночь. Старушка хозяйка, госпожа Жоли, совсем выбилась из сил. Эдуард, к счастью, поздоровел, и я могла делить свои заботы между ним и Анри. Обязанность оказывать этому бедному молодому человеку помощь и утешать его пала на меня одну, и к концу осени я с радостью увидела, что вернула Анри к жизни.

Вам понятно, Роза, что среди всех этих скорбей и опасностей нас не могла не связать самая тесная и прочная дружба. К тому времени, когда из-за наступления зимы и настояний моей родни я вынуждена была возвратиться в Париж, у нас уже успела образоваться столь сладостная привычка подолгу беседовать друг с другом, вместе читать и прогуливаться в саду, что при расставании у обоих буквально разрывалось сердце. Однако мы не осмелились еще пообещать друг другу встретиться в Монморанси на следующий год. Мы еще робели оба и страшились назвать нашу взаимную привязанность любовью.

Анри и не думал осведомляться о моем общественном и имущественном положении, я тоже не интересовалась, каковы его средства и к какому сословию он принадлежит. Перед моим отъездом он попросил разрешения навещать меня в Париже; но когда я дала ему свой адрес, сообщив, что живу в принадлежащем моей свекрови особняке де Бланшемон, он был удивлен и как будто даже испуган. Когда же я покидала Монморанси в карете с фамильным гербом, присланной за мною моим семейством, он окончательно растерялся и, узнав, что я богата (а я считалась богатой, да и сама так думала), решил, что разлучен со мною навеки. За всю зиму я не видела его ни разу, не знала даже, где он и что с ним.

Однако на самом деле Лемор был в это время богаче меня. Его отец, умерший за год перед тем, был простолюдином, мастеровым, которому удалось сколотить себе недурное состояние благодаря заведенному им небольшому предприятию (торговому делу) и своей незаурядной оборотистости. Детям своим этот человек дал хорошее образование, а ежегодный доход Анри после смерти Эрнеста составлял восемь или десять тысяч франков. Но стяжательские идеи, душевная грубость, крайняя черствость и безграничное себялюбие отца-коммерсанта с самых ранних пор возмущали благородную и восторженную душу Анри. В ту зиму, что последовала за смертью Эрнеста, он поспешил уступить почти за бесценок унаследованное им дело человеку, которого Лемор-отец разорил, поведя с ним беспощадную конкурентную борьбу и используя в ней самые жестокие и бесчестные приемы. Анри роздал работникам отца, которых тот годами эксплуатировал, вырученные от продажи дела деньги и, не желая, из какого-то чувства брезгливости, принимать выражения благодарности с их стороны (поскольку сами эти несчастные люди, как он часто мне говорил, развратились и научились подличать, беря пример с хозяина), он сменил место жительства и поступил в учение, дабы самому стать мастеровым. Уже в предыдущем году, до того как ему пришлось из-за болезни брата поселиться в деревне, он начал изучать механику.

Я получила все эти сведения от старушки хозяйки дома в Монморанси, которую навестила раза два в конце зимы из симпатии к этой достойной женщине, но также, признаюсь, из желания узнать что-нибудь об Анри. Старушка питала к Лемору большое уважение. За бедняжкой Эрнестом она ухаживала как за родным сыном; а об Анри говорила не иначе, как молитвенно сложив ладони и со слезами на глазах. На мой вопрос, почему он не навещает меня, она ответила, что мое богатство и положение в свете препятствуют непринужденным отношениям между мною и человеком, добровольно избравшим своим уделом бедность. Тут она мне и рассказала то, что ей было известно о нем и что я сейчас поведала вам.

Вы должны понять, дорогая Роза, как поразили меня эти поступки молодого человека, который всегда держал себя так просто, так скромно и даже не подозревал о своем нравственном величии. С этих пор я не могла думать ни о чем другом: в шумном свете и в тишине своей комнаты, в театре и в церкви воспоминания о нем и его образ были неизменно со мной — в моем сердце и в моих мыслях. Я сравнивала его со всеми знакомыми мне мужчинами, и как он выигрывал при этом сравнении, насколько он всех их превосходил!

Уже в конце марта я вернулась в Монморанси без надежды встретить там снова моего интересного соседа. Я почувствовала даже настоящую горечь, когда, оставив карету и войдя в знакомый садик вместе с родственницей, взявшейся меня сопровождать помимо моей воли, чтобы помочь мне наново здесь устроиться, я узнала, что первый Этаж сдан одной пожилой даме. Но когда моя спутница отошла от меня на несколько шагов, добрейшая госпожа Жоли шепнула мне на ухо, что она нарочно сказала неправду, так как моя родственница показалась ей чересчур любопытной и болтливой, и что на самом деле Лемор здесь, но не хочет показываться, пока я не останусь одна.

Я едва не лишилась чувств от радости, но стойко вытерпела сверхлюбезные заботы моей милейшей родственницы, что стоило мне нечеловеческих усилий. Наконец она отбыла, и мы вновь увиделись с Лемором. С этого времени, то есть с конца зимы и до самой поздней осени, мы виделись ежедневно, почти не расставаясь с утра до вечера. Гости, приезжавшие редко и, как правило, ненадолго, мои выезды по делам в Париж отняли в общей сложности не более двух недель из того восхитительного времени, что нам дано было провести вдвоем.

Можете себе представить, как мы были счастливы в эту пору и в какую пылкую любовь превратилась наша дружба. Но перед богом и перед невинным дитятей, моим сыном, совесть наша была чиста: новое чувство, охватившее нас, было столь же целомудренным, как и дружба, что возникла между нами у смертного ложа несчастного Эрнеста. Возможно, что среди жителей Монморанси пошел кое-какой слушок, но безупречная репутация нашей хозяйки, ее деликатность в отношении наших чувств, о которых она, конечно, догадывалась, и готовность в любую минуту защитить нас от каких-либо подозрений, уединенная жизнь, которую мы вели, тщательно соблюдавшееся нами правило никогда не показываться вместе за пределами дома, словом — полное отсутствие поводов для обвинения в недостойном поведении — все это воспрепятствовало недоброжелателям вмешаться в наши дела: до ушей моего мужа и моих родственников не дошли никакие пересуды.

Никогда еще любовь не была столь возвышенной, столь благотворной для исполненных