Мои действия привлекли внимание аборигенов. Откуда-то выскочили и присоединились ко мне три безобразные кошки и зловещего вида полосатый старый кот. Под переворачиваемыми копнами сена заметались мыши. Кошки нажрались от пуза. Они работали командой, лично я такое видел впервые. Я переворачивал копну, одна из кошек сразу же прыгала на освободившееся место и гнала перепуганных зверьков в пасти товарищей. В какой-то момент у кота оказалось по мыши под обеими передними лапами да еще одна в зубах.

– Ну что? – спросил я их. – Не зря, выходит, стараюсь?

Последняя попытка. Говорят, на третий раз получится. Я перевернул несколько охапок сена, кошки кружились вокруг. Ура! Дыра высотой фута три и шириной дюймов восемнадцать. Черная, как сердце священника. Я взял лампу и подзадорил кошек:

– Слабо залезть туда и рассказать, что увидите? Слабо, конечно, так я и думал. Я лег на живот и заполз в нору.

Внутри стоял не противный, но очень крепкий запах прелого сена. Я и без того был простужен, а тут у меня из носа просто фонтан забил.

Устроенная в сене комнатка оказалась больше, чем я ожидал, пять футов в ширину и восемь в длину; чтобы сено не осыпалось, стены Снэйк укрепил досками. Здесь Брэдон хранил свои картины и прочие сокровища, в основном всякий металлический военный хлам и медали. Он собрал целую коллекцию медалей, приколол их к рваному карентийскому знамени и гордо выставил у задней стенки каморки.

Я не мог не посочувствовать бедняге: вот как, значит, родина отблагодарила своего храброго защитника, вот до чего он докатился.

А наши правители еще удивляются, что Слави Дуралейник стал народным героем.

Обе боковые стены были заставлены картинами. Все полотна без рам: Снэйк просто складывал по три-четыре штуки вместе и прислонял к стене. Кухарка не преувеличивала, скорее она недооценивала Снэйка. Я не специалист, но мне его работы показались творениями гения.

Сюжеты и краски их не были веселыми, жизнеутверждающими. Порождения мрака, видения ада. Одна простая на первый взгляд картина сразу приковала мое внимание. Меня будто под дых ударили. Снэйк нарисовал болото, может, не то болото, что стало мне домом в бездомные, полные тоски и отчаяния годы службы, но не менее ужасное. Свинцовое небо нависало над унылым пейзажем, едва проступавшим из темноты. Болото было изображено таким, каким оно начинает казаться через несколько сводящих с ума месяцев. Комары размером со шмелей, горящие во тьме глаза, человеческие кости. На переднем плане – повешенный. Стервятники кружатся над его головой, черная птица уселась на плечо и клюет лицо мертвеца. Почему-то не вызывает сомнений, что перед вами – самоубийца, не пожелавший жить и страдать дальше.

Двое парней из нашего взвода действительно покончили с собой: не смогли терпеть бесконечную муку. О боги! Мне казалось, что я проваливаюсь в эту картину и лечу в глубь времен, как в пропасть. Я отвернул картину к стене. Довольно, мне не вынести больше.

Меня била дрожь, однако я просмотрел картины у одной стены и перешел к другой. Больше ни одна не потрясла меня до такой степени, но в глазах беспристрастного зрителя они не уступили бы той, с болотом.

– Сумасшедший, он был сумасшедшим, – шептал я.

Мне показалось, что лошади внизу заволновались.

Я снова принялся переворачивать и рассматривать картины. В целом они были спокойней, да, пожалуй, не такие безумные, но увидены теми же глазами, тем же живописцем, написавшим страшные видения войны. Я узнал вид Фулл-Харбора, подернутого фантастической, дьявольской дымкой – еще подтверждение тому, что Снэйк переносил на холст свои воспоминания и неотступные мысли.

Но Брэдон был не только пейзажистом. Сначала я наткнулся на портрет Дженнифер, относящийся, полагаю, ко времени возвращения генерала с войны. На портрете Дженни неуловимо отличалась от себя нынешней, казалась моложе и еще красивей. И все же нормальный человек не мог так нарисовать. Я внимательно изучил портрет, но он остался для меня загадкой. Художник придал Дженнифер что-то такое, от чего по коже у меня побежали мурашки.

Были и другие портреты. Кид выглядел старым, усталым и измученным, точно смерть у него за плечами. В генерале, как и в Дженнифер, Снэйк усмотрел нечто жуткое и вместе с тем хитрое, лисье. Чейн, ну с этим все ясно, мерзкий тип. Уэйн – жадный делец. А ведь я угадал; не во всем, но частично я был согласен со Снэйком, кое-какие его трактовки представлялись мне спорными, но некоторые лица были написаны так, будто художник в самом деле видел насквозь.

Второй, более поздний портрет Дженнифер, выражение жестокости явственней, но красота девушки расцвела еще ярче. Портреты людей, с которыми мне не довелось повстречаться, вероятно, кто-то из пропавших. Деллвуд. Он напомнил мне бассетхаунда, видимо, Снэйк хотел сказать, что старый служака похож на верного пса, не имеющего собственной воли и собственного мнения. Питерс. Очевидная неудача художника, по портрету ничего нельзя сказать о моем командире. Кухарка. Пожалуй, чересчур выспренне и романтично, она изображена чуть ли не как праматерь всего сущего. Затем еще один, третий, портрет Дженнифер, ошеломляющий, почти отталкивающий этим непостижимым раздвоением – сияющая красота и смертный ужас. Теперь я немного успокоился и был в состоянии хорошенько рассмотреть портрет. Он действовал, если можно так выразиться. на подсознательном уровне. Не знаю, как Снэйк добился такого эффекта, но он нарисовал два лица, одно под другим, верхнее – ослепительно прекрасное и нижнее – оскаленная маска смерти. Надо было долго и пристально вглядываться в картину, чтобы уловить это.

Лошади внизу из себя выходили. Я задумался было, в чем дело, но быстро отвлекся. Магическая, да, я не оговорился, колдовская сила таланта Снэйка Брэдона заворожила меня.

Прятать от людей красоту Дженнифер – большой грех, но лишить человечество произведений Брэдона, оставить их погибать от сырости и плесени – грех вдвойне, преступление века.

Я поклялся на портрете Дженнифер, что вызволю отсюда полотна Снэйка, не допущу, чтобы гений художника погиб вместе с ним.

Любил ли он Дженнифер? Только ее он рисовал больше одного раза. Нет, еще сцену, изображавшую какое-то необычное, возможно, священное место до и после осквернившей его, вполне натуральной человеческой битвы. От этой картины буквально несло мертвечиной, я воспринял ее как притчу, как предсказание грядущего конца света.

Я высморкался, втянул носом воздух. Нос еще не успел заново наполниться соплями, и я уловил какой-то новый запах. Что это? Я пожал плечами и продолжал осмотр.

– Проклятие! Лопни мои глаза! – Я не ругался, я вопил от радости.

Снэйк нарисовал мою даму в белом. Он изобразил ее как воплощение красоты, но и в ней было нечто сверхъестественное и потому страшное.

Она бежала куда-то, мчалась, летела, списалась от сгустившейся за плечами тьмы. Понятно было. что кто-то гонится за ней, и в то же время вы задавались вопросом – почему, от чего она бежит? Чем дольше и внимательней вы вглядывались в картину, тем загадочнее она становилась. Женщина смотрела прямо в глаза зрителю, в глаза художнику, неуверенным, робким движением протягивала руку, будто молила о помощи. По лицу ее было ясно – она знает, на кого смотрит, и знает, что позади.