— Направо по коридору, — сказала она.

И здесь же, тыркнув клавишу, преданно донесла в селектор:

«Александр Васильевич, к вам…»

Дверь кабинета была открыта. Шура сидел за столом. Ноги, на американский манер, лежали на столе.

— Здравствуйте, дядя босс, — сказал я.

— Дядя босс и гол, и бос, — пробормотал он в ответ. — Здорово, здорово… Кофе будешь?

— Я еще не обедал, — сказал я. — Письмо давай.

Кастаки опустил ноги и сел по-человечески.

— Второе пришло, — сказал он, роясь в карманах пиджака. — Хотел звонить. А ты сам заявился.

И протянул два конверта.

— Спасибо, — сказал я. — Все, погнал.

— Слушай, что-то мы с тобой все как не родные? — спросил Шура. -

Ты вечером что делаешь? Может, посидим где? Пивка, рыбки… а?

Я развел руками:

— Сегодня точно не могу. Да погоди, вот повод какой-нибудь будет…

— Повод, повод… Ты, Капырин, не понимаешь. Какой повод? Наше обоюдное желание — это не повод? Мы же не можем вечно ждать милостей у природы…

— Александр Васильевич, извините, — строго сказала голубоглазая девушка, заглянувшая в кабинет. — Шульман звонил, у него на таможне проблемы. Просил с ним связаться.

Шура чертыхнулся и потянулся к телефону, махнув рукой: пока, мол…

Я сел в машину и разорвал конверт:

«Сереженька, дорогой, здравствуй!

Поговорила с тобой и все не могу успокоиться, села сразу за письмо.

Болит, болит у меня душа за Павла, и не знаю, что делать. Уже по-всякому думала. Ведь родная кровь Павел, своя. Кто за ним ухаживает, как? Я Людмилу никогда не видела, но если они с

Аней-покойницей похожи, то такая же волоха, наверное. Как бы я хотела поехать в Ковалец! Но как бросить здесь все?

Какая все-таки жизнь страшная, Сереженька. Откуда такая гадость у Павла взялась? Хорошо, что вовремя прихватили, сделали операцию. Если ранняя стадия, то, может быть, обойдется. Помнишь

Коломийцев? Они теперь где-то под Калугой живут. Так вот Витиному отцу тоже делали такую операцию. И ничего, жил себе и жил, пока не умер от инфаркта. Бедный Павел. Как мне его жалко.

Вечно он у нас был какой-то обсевок. Уехал, всю жизнь там один, не особенно-то у него все складывалось. Я достала альбом, смотрела фотографии. Какой Павел был мальчишкой красивый — глаза большие, взгляд серьезный, задумчивый. Ему бы в артисты. А он какую тяжелую жизнь прожил. Завтра Таньке напишу, но куда она с малым дитем из Воронежа поедет? Ей тоже нет никакой возможности.

Смотрела фотографии, даже всплакнула. Помнишь, где ты в матроске и бескозырке? Ты очень гордился этой матроской. Однажды к нам пришли гости — Валя Кострова с мужем и сыном, Красновы, Лешка Гарипов. Все дети большенькие, а тебе годика четыре всего было.

Ты к ним и так, и сяк, а они с тобой играть не хотели. Они взрослые, им с тобой неинтересно. Ты постоял, постоял, посмотрел на них. Я думала, ты плакать сейчас будешь. А ты подходишь ко мне и говоришь таким упрямым-упрямым голосом: „А я играю в паровозик! Ту-ту-у-у-у-у-у-у!..»

Помнишь ли ты сестру Насти Кречетовой, Катю, прихрамывает. Я тебе писала, что они квартиру продали. Несколько дней назад к ним ворвались какие-то бандиты и убили и ее и мать. Наверное, кто-то узнал, что они квартиру продали. Думали, у них денег много. Но у них денег никаких не было. Деньги за квартиру они Насте переправили и собирались уезжать. А другие деньги у них откуда? Всегда жили бедно, а теперь уж и говорить нечего — сколько лет пенсий не платят. Наверное, это случайно. Но с другой стороны, я всегда говорила: лучше не рыпаться. Сидишь — и сиди, от добра добра не ищут.

Сереженька, пожалуйста, думай о себе. По крайней мере ешь вовремя. Ты все время в беготне. Испортишь, не дай бог, желудок, это очень плохо. Целую тебя. Павла за меня поцелуй крепко-крепко, скажи, пусть держится. Он из хорошей породы — шлыковский. Скажи, пусть помнит: Шлыковы — люди железные, их об дорогу не расшибешь. Скажи, еще встретимся с ним обязательно. И вообще — пускай выздоравливает да к нам приезжает. А что?

Отлично мы здесь заживем. О нас не беспокойся, у нас все в порядке. Целуем тебя».

Я сунул письмо в конверт и завел двигатель. По Краснопролетарской поток еле полз. Я смотрел в лобовое стекло.

Мысли как цепные собаки прыгали на одном и том же месте. Передо мной тащился зеленый «Москвич». Минут через десять мы встали у самого светофора. «Об дорогу не расшибешь». Если бы. Из «Москвича» выбрался мужик и стал неспешно протирать стекла оранжевой тряпкой. Садовое гудело, серый асфальт лоснился, вылизанный колесами. Москва лежала окрест на многие километры, громоздя к мутным небесам лоснящиеся камни. Все всегда у них в порядке. Зажегся зеленый. Через несколько минут я свернул на бульвары, думая о том, что сегодня все должно наконец определиться.

Вопреки ожиданиям отперла мне вовсе не Алла Владимировна, а Голубятников: узнав, молча отступил к своей комнате. Дверь туда была полуоткрыта, изнутри тянуло куревом, а на полу в коридоре лежал сизый параллелограмм тусклого света. Лампочка в прихожей отродясь не горела. Сам же Голубятников и объяснил однажды почему: ему, видишь ли, надоело покупать на свои, а соседям эта лампочка до лампочки, им не до лампочек, им бы только глаза залить, вот и вся иллюминация.

— К Алке, что ли? — спросил он, одной рукой берясь за ручку, а другой почесывая загривок.

Я кивнул.

— Смотреть поедете?

— Ага.

— Согласится?

— Кто ее знает.

— Ну-ну, — мрачно сказал Голубятников, переступил порог и решительно закрыл за собой дверь, ликвидировав тем самым последний источник света.

Должно быть, Голубятников уже не верил в успех предприятия, хотя сам был готов на все, только б выбраться из коммуналки. Огромная сумрачная квартира на четвертом этаже старого дома на

Пречистенке представлялась лакомым куском, а на поверку оказывалась совершенно дохлой: я не первым ломал об нее зубы.

Жильцы давно перессорились, Аллу Владимировну дружно возненавидели, и мне стоило немалого труда уговорить всех еще на одну попытку. Наличествовало шесть лицевых счетов. Четыре комнаты пустовали — хозяева их жили по другим местам и были согласны получить взамен своих гнилых углов по однокомнатной квартире в любом районе. Голубятников тоже не упирался: четырежды, по счету предпринятых мной попыток, соглашался на предложенный вариант. Качество их раз от разу хужало: не потому, что я хотел сделать Голубятникову хуже, а потому, что приходилось за счет Голубятникова и прочих пытаться улучшить будущие жилищные условия Алки, то есть Аллы Владимировны Кеттлер, — а иначе она и думать о разъезде не хотела. С чертовой этой Аллой Владимировной просто не было никакого сладу — именно на ней все попытки-то и обламывались…