Коля, натягивая штаны:

– Сэм, ты чё?

– Военный билет, – хрипит Сэм, поворотив красную от натуги рожу, шаря почти что на дне. – Где-то он здесь. должен быть.

– Так вот же он! – и Коля из ящика с "Гальюн Таймс" достает портмоне.

До построения увольняемых оставалось десять минут.

Сэм вылил на себя весь одеколон роты.

Васька Халькин привез в Ялту свою центральную нервную систему. На отдых.

Мичман Васька был подводником, а потому он был брюхат, лыс, коротковат и хронически счастлив.

Когда подводника выпускают на отдых, бархатный сезон сдвигают на декабрь.

Но даже в это время года в Ялте его встречает море зелени, очень ценный Никитский! сад с изумрудным травяным ковром, птички-фонтаны, сказочный воздух, капли дождя, лестницы мрамора и дворцы – земной рай, полный запахов, звуков, поэзии. Дикие слезы.

Редко кому удается сохранить вертикальное положение в царстве зелени после белого безмолвия, и Васька Халькин, конечно же, тут же опустился бы на четвереньки, если б у входа в Никитиский садик он не наткнулся. на кого бы вы думали? На заместителя командира по политической части.

Это обвал. Когда встречаются на отдыхе два таких изумительных украшения из одного экипажа – это обвал. Первого ждет бесцельное прозябание, второго – аритмия с безвитаминозом и бессонными ночами.

Не то чтобы Ваську Халькина нельзя было выпустить на международную дружескую делегацию. Можно было. Он уже однажды фотографировался с двумя космонавтами, из которых один был не наш, после того как обозвал их обоих «сынками» и заявил, что когда "он летал, они еще пешком ходили" и София Ротару, после ведра королевских роз, пела ему, запершись в отдельной комнате.

Ее чудесный голос два часа подряд прерывался Васькиным шлепковым рыданием.

С международной делегацией Васька бы справился. Просто он мог увести их не туда и показать им не те достопримечательности или мог выкинуть нечто такое, что на языке телевизионщиков называется "игры и танцы народов мира". Было уже. Его физиономия в таких случаях блаженно жмурилась и кивала.

– Ходить только со мной! – бросил ему через плечо смирившийся с ношей зам и, тут же представив себе, что будет с этой дивной природой, если Ваську так просто выпустить, с ужасом на него оглянулся.

Васькино лицо надело на себя надутое безразличие и покорность, буркнув что-то насчет прав всей страны на отдых.

Несколько дней они ходили по Ялте друг за другом: впереди всегда зам, обдумывающий возможные Васькины выходки, за ним – Васька, притихший, вздыхающий.

Они ходили размеренным шагом сомалийской пехоты. Как только они останавливались, Васька, как по команде, простужено восхищался предложенным видом.

Так долго продолжаться не могло. Это должно было чем-то закончиться. Кто-то из них должен был оступиться – напряжение росло – сорваться, чтоб дело докатилось до своего апогея.

– А кровь сдать можно? – Васька Халькин спросил и весь при этом подобрался, как барс в кульминации, когда они миновали веселый плакат, призывающий граждан сдавать кровь государству литрами.

– Кровь?… – зам удивился, но не насторожился. – Зачем это?… Ах кровь донорскую… – готовность отдать свою кровь на флоте всегда воспринималась с пониманием. – Кровь, наверное, можно.

Васька с места помчался так, будто от сдачи его крови зависела чья-то жизнь.

Для восстановления кровяного запаса потребовался кагор. Много потребовалось.

И потянуло на природу. В леса потянуло. В джунгли. Выть потянуло. Но не дотянуло.

До Никитских клумб Васька не дошел.

Он попал в зоопарк.

У клетки со свирепой медведицей Зоей собралась притихшая толпа. Зам локтями пробился в первые ряды. Сердце его не обмануло: довело и упало. То, что он увидел, нехорошо подкосило его ниже пояса, в обессилевшем разом желудке мерзко заныло, оральным путем пробежал холодок, во рту повис вкус дешевой дверной ручки, рука культяписто замотала, голос исчез.

В клетке, прямо за решеткой, рядом со свирепой медведицей Зоей, лицом на народ стоял Васька и говорил. Зрители, смотрители, дирекция – все, затаив дыхание, слушали Васькину последнюю речь. Временами, прерывая речь, он, обмолоченно повисая на плече у медведицы Зои, кормил ее чебуреками и объяснял ей накопившееся международное положение:

– С Польшей у нас проблемы. Ой проблемы с Польшей, ой!.. А Гвинея-Бисау нас бросит. Как ты думаешь? Оставит нас Гвинея, жаброй чувствую. Как считаешь?

Умная Зоя чутко следила за его мыслью и чебуреками.

– Вась-ка! – это зам присел и зашелся в надсадном крике. – Выхо-ди! Сгно-ю-уу!!! – и затряс головой, схватив уши руками, и забегал глазами.

Зоя оттерла Ваську плечом и заворчала.

Если кому дальше интересно, так Ваську доставали долго.

Крюками для мяса.

Во время доставания он непрерывно кивал.

Лично я укачиваюсь до полного бесчувствия, когда плоскость истинного горизонта наклоняется хотя бы на один градус. У нас это называется «Он звал Ихтиандра!».

Нельсон – единственное для нас утешение (для тех, кто укачивается) – что бы мы без него делали? Про него я знаю все: как он нес вахту и где стояло его ведро, но каждое новое начальство рассказывает мне про Нельсона что-то свое.

– Как это он укачивается? Так не качает же! Непонятно. Ну-ка, давайте его сюда.

– Вас в центральный.

Пойду. Обниму в последний раз раковину и пойду. Пища для укачивающихся должна быть мягкой и быстро выходящей. И не ешьте борщ – это лишнее.

– Ты что, укачиваешься?

Смотрит с интересом. Обычно я говорю «да», но для разнообразия можно сказать и "нет".

– Нет, ну что тут стесняться! Укачиваешься, да?

– Ну да, да, – киваю я. Сейчас он скажет про Нельсона.

– Даже Нельсона укачивался. Нес вахту и укачивался. И нормально все было.

Конечно, нормально. Сейчас он скажет о ведре.

– Ведро, слышь ты, ведро перед собой ставил, и вперед! И отлично все было! Флотом командовал! Фло-том! Вдумайся!

Уже вдумался. Теперь – "Нужно занять себя".

– Нужно занять себя! Не раскисать!

Про силу воли.

– Силу воли в кулак – и вперед!

"Главное – не думать".

– Главное – не думать! Работать и не думать. Самое главное – работать!

Вот орел! Где ж ты был, когда меня мучались, делали? Подсказал бы, что ли.

– Сухарей возьми и грызи!