это разом, к тому, что жив и опять продолжаешь жить.

THE CLOISTERS[64]{78}

Из французского королевства

доставили стекла и камень,

чтоб на Манхэттенском острове

вывести эти сходящиеся аркады.

Они не подлог,

а доподлинный памятник ностальгии.

Голос американки нас приглашает

платить, кто сколько может,

потому что постройки — мнимость,

и деньги, брошенные в тарелку,

все равно обратятся в шекели или в пепел.

Это аббатство ужасней

пирамиды Гизеха{79}

и Кносского лабиринта{80},

поскольку тоже виденье.

Слышишь лепет фонтана,

а фонтан — в Апельсиновом дворике{81}

или в песне «Асры»{82}.

Слышишь звуки латыни,

а латынь звучит в Аквитании,

у самых границ ислама.

На гобелене видишь

разом гибель и воскресенье

приговоренного белого единорога,

ведь время в этих местах

живет по своим порядкам.

Этот задетый рукою лавр зацветет,

когда Лейф Эйриксон ступит на берег Америки.

Странное чувство: похоже на головокруженье.

До чего непривычна вечность!

ДЛЯ ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА

В Висконсине, Техасе, а может быть, Алабаме ребята играют в войну между Севером и Югом. Я (как и все на свете) знаю: в разгроме есть величие, недоступное шумной победе, но могу вообразить, что длящаяся не один век и не на одном континенте игра достигает в конце концов божественного искусства распускать ткань времени или, как сказал бы Петр Дамиани, изменять былое.

Если это случится и после долгих игр Юг разобьет Север, нынешний день перестроит прошедшее, так что солдаты Ли в первые дни июля 1863 года выйдут из-под Геттисберга{83} победителями, перо Донна допишет поэму о переселении душ, состарившийся идальго Алонсо Кихано завоюет любовь Дульсинеи, восемь тысяч саксов в бою под Хастингсом разгромят норманнов, как раньше громили норвежцев, а Пифагор под Аргосским портиком не узнает щита, которым оборонялся, когда был Эвфорбом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ{84}

Исчерпав некое число шагов,

отмеренных тебе на этом свете,

ты умер, говорят. Я тоже мертв.

И, вспоминая наш — как оказалось,

последний — вечер, думаю теперь:

что сделали года с двумя юнцами

далеких девятьсот двадцатых лет,

в нехитром платоническом порыве

искавшими то на панелях Южных

закатов, то в паредесовых струнах,

то в россказнях о стойке и ноже,

то в беглых и недостижимых зорях

подспудный, истинный Буэнос-Айрес?

Собрат мой по колоколам Кеведо

и страсти к дактилическим стихам,

как все в ту пору — первооткрыватель

метафоры, извечного орудья

поэтов, со страниц прилежной книги

сошедший, чтобы — сам не знаю как —

побыть со мною в мой никчемный вечер

и поддержать в кропанье этих строк…

СЧАСТЬЕ

Всякий обнявший женщину — Адам. А его женщина — Ева.

Все происходит впервые.

Я увидел на небе белый круг. Мне говорят «луна», но это всего лишь слово, всего лишь миф.

Я побаиваюсь деревьев. Они до того прекрасны!

Мирные звери вокруг ожидают своих имен.

В книгах на полке нет ни единой буквы. Они возникают, как только я раскрываю книгу.

Перелистывая атлас, я создаю Суматру.

Всякий хватающийся в темноте за спички изобретает огонь.

В зеркалах нас подстерегают чужие лица.

Всякий смотрящий на море видит Великобританию.

Всякий произносящий строку Лилиенкрона{85} вступает в битву.

Я увидел во сне Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.

Я увидел во сне клинок и весы.

Слава любви, в которой никто не обладает никем, а каждый дарит себя другому.

Слава кошмару, после которого понимаешь, какой ад мы способны создать.

Всякий вступающий в реку вступает в Ганг.

Всякий смотрящий на песок в часах видит распад империй.

Всякий играющий с кинжалом предвещает убийство Цезаря.

Всякий спящий несет в себе всех — и живых, и мертвых.

Я увидел в пустыне юного Сфинкса, который только что создан. Ничего старого нет под солнцем.

Все происходит впервые и навсегда.

Всякий читающий эти слова — их автор.

ЭЛЕГИЯ

Тайком, скрываясь даже от зеркал,

он просто плакал, как любой живущий,

не думав раньше, сколькое на свете

заслуживает поминальных слез:

лицо неведомой ему Елены,

невозвратимая река времен,

рука Христа, лежащая на римском

кресте, соленый пепел Карфагена,

венгерский и персидский соловей,

миг радости и годы ожиданья,

резная кость и мужественный лад

Марона, певшего труды оружья,

изменчивый рисунок облаков

единого и каждого заката,

и день, который снова сменит ночь.

За притворенной дверью человек —

щепоть сиротства, нежности и тлена —

в своем Буэнос-Айресе оплакал

весь бесконечный мир.

БЛЕЙК

Что составляло розу — щедрый дар,

непостижимый самому бутону?

Не жаркий цвет, незримый для цветка,

не сладкий и неуловимый запах,

не вес воздушных лепестков. Все это

лишь беглый отсвет, канувшая тень.

Им далеко до настоящей розы.

Она таится в чаше, и в бою,

и в небе, полном ангелов, и в тайном,

незыблемом и необъятном мире,

и в торжестве невидимого Бога,

и в серебре совсем иных небес,

и в мерзостном прообразе, ничем

не сходном с очертаниями розы.

СОЗДАТЕЛЬ

Мы все — твоя стремнина, Гераклит.

Мы — время, чье незримое теченье

Уносит львов и горные хребты,

Оплаканную нежность, пепел счастья,

Упрямую бессрочную надежду,

Пространные названья павших царств,

Гекзаметры латиняна и грека,

Потемки моря и триумф зари,

Сон, предвкушение грядущей смерти,

Доспехи, монументы и полки,

Орла и решку Янусова лика,

Спряденные фигурками из кости

Меандры на расчерченной доске,

Кисть Макбета, способную и море

Наполнить кровью, тайные труды

Часов, бегущих в полуночном мраке,

Недремлющее зеркало, в другое

Глядящее без посторонних глаз,

Гравюры и готические буквы,

Брусочек серы в платяном шкафу,

Тяжелые колокола бессонниц,

Рассветы, сумерки, закаты, эхо,

Ил