— Хочу подготовиться к выступлениям остальных свидетелей, — объяснил я.

Адвокату это понравилось. Готовиться — то, что было понятно ему со школьной скамьи.

Напоследок я поинтересовался его делами. Он поведал мне о предстоящем выселении некоего арендатора и его протестах. Я похлопал Томаса по плечу, взяв реванш за аналогичные его действия по отношению ко мне в зале суда.

— Ты выкрутишься, я знаю, — ободрил я.

Он обрадовался. Это стало достойным завершением нашего разговора. Теплое прощание не испортило нам настроения: ведь совсем скоро нам предстояло увидеться снова.

На следующее утро я проснулся с нормальной температурой. Солнечные лучи заглушали свет сорокаваттной лампочки. Я позвонил тюремному врачу, и он согласился, что сегодня нам можно не встречаться. Узнал, что журналисты вовсю трубят о моем освобождении. Самое время было вынуть голову из петли.

Я вытерпел выступление на суде главного инспектора Томека. Он первым видел меня после убийства и совершил большую ошибку, позволив мне бежать. Но Томек не раскаивался, наоборот.

— Если Хайгерер убийца, то я не полицейский, — категорично заметил он и добавил: — Вот уж не думал, что мне придется сыграть одну из главных ролей в театре абсурда.

Почему его отстранили от моего дела?

— Я сам попросил об этом, потому что не хочу преследовать невиновного.

Он хорошо помнил нашу встречу в баре примерно через час после убийства.

— Ян был ошарашен больше всех. Так хорошо сыграть невозможно. Если бы он совершил преступление, то или немедленно признался бы, или бежал. Поверьте мне, я знаю, как ведут себя убийцы!

До сих пор прокурор оставался спокоен. Он тыкал в лицо свидетелю уликами, неопровержимо доказывающими, что убийцей мог быть только я.

— Как вы можете считать себя детективом, если, имея на руках такие факты, продолжаете защищать своего друга из газеты! — разозлился Реле.

— Нужно защитить молодого человека от самого себя, — ответил Томек, — от абсурдного спектакля, грозящего уничтожить его. Не бывает убийств без причины, как и убийц, не проявляющих никакой склонности к насилию.

— Но есть жертва! — крикнул прокурор. — Есть ни в чем не повинный посетитель бара, жизнью заплативший за это ничем не объяснимое извращение.

Наконец Реле изменила его железная выдержка. Теперь он возмущался громче всех. На это заседание следовало прислать студентов театральной школы!

Томек отстаивал версию несчастного случая.

— Подсудимый играл с оружием и нечаянно выстрелил, а теперь не может себе это простить, — сказал он.

Что же я делал с заряженным пистолетом в баре около полуночи?

— Данный вопрос не поставит в тупик полицейского с тридцатилетним стажем, — заявил Томек. — О том, какое действие производит на человека один только вид оружия, я могу написать книгу.

Прежде чем покинуть зал, инспектор подошел ко мне.

— Выше голову, приятель, — прошептал он, склонившись к моему уху.

Я послушно кивнул.

В перерыве охранники снова поздравляли меня с оправдательным приговором.

— Еще сирень не расцветет, как вы выйдете на свободу, — пообещал тот, который еще верил в появление снега.

Меня же объял ужас при мысли, что придется когда-нибудь нюхать сирень.

Когда радостное возбуждение в зале улеглось, я поднял руку. Получив разрешение судьи высказаться, я вышел на середину сцены. Смотрел на публику, в которой сейчас не видел ни одного знакомого лица.

— Вы не хотите присесть? — произнес голос, показавшийся мне незнакомым.

— Уважаемый суд! — провозгласил я. — Я хотел бы сделать признание.

Опять поднялся шум, он заставил меня напрячь глотку. Голова закружилась, и я вцепился в микрофон, чтобы не упасть. Обхватив обеими руками, я близко поднес его ко рту, словно поп-звезда, которая старается обмануть публику, раскрывая рот под фонограмму.

— Я стрелял не в кого-нибудь, — четко произнес я. — Я хорошо знал Рольфа Лентца. Он был моим… моим…

Перед глазами опустился темно-фиолетовый занавес, на его фоне закрутились серебряные спирали. На счет «раз» дверь приоткрылась. На «два» — я узнал темные мужские ботинки. «Три» — появились голубые джинсы. «Четыре» — перед глазами поплыли красные круги, а потом все стало черным. Я прижал кулаки к глазам, из них брызнули слезы, и нагнул голову. Указательный палец моей левой руки согнулся. Я жал на курок изо всех моих сил, физических и душевных, которые сосредоточились сейчас на кончике этого пальца. Сжал зубы, почувствовав, как в виски стучит кровь. Наконец металлический рычажок поддался. «Пять!» — раздался громкий крик позади меня. Микрофон упал, развалившись на части. Каменная плитка пола коснулась моего лба.

— Он был моим любовником, — услышал я собственный голос, перед тем как упасть.

Ужас сказанного мною эхом отдавался у меня внутри, однако я улыбался. Потом вокруг меня все потемнело.

Через несколько часов я снова сидел напротив судьи. «Давление», — объяснил я, извинившись за причиненное беспокойство. С давлением все было в порядке, просто от переутомления силы покинули меня, и я споткнулся. Студентов театральной школы следует направлять на заседания суда: здесь роли не просто играют, их проживают.

Сейчас все они увидели во мне преступника. Женщина на скамье присяжных, напомнившая мне мать, держала голову прямо. Активистка антииммигрантского движения жевала резинку, с ненавистью глядя мне в лицо. Физиономия человека с массивной цепью выдавала его желание поколотить меня. Он легко простил бы мне убийство, но не публичное признание в том, что я голубой. С лиц прочих также исчезло благостное выражение. Это придало мне сил и позволило рассказать всю мою историю без запинки.

Я прошелся по всем пунктам наших с Рольфом Лентцем отношений, которые так тщательно изучил вжавшийся сейчас от стыда в кресло мой адвокат. Я подготовился.

Заученное перед сном хорошо запоминается. Я это знал, бывший отличник.

Два года Рольф Лентц и я вместе изучали германистику. Я признался, что сразу почувствовал любовь к нему. О, без подобных фраз мировая литература немыслима! Однако я усердно сопротивлялся набиравшему силу чувству. О том, чтобы открыться родителям, не могло быть и речи. Судья печально кивнула.

Обстоятельства вынудили меня связаться с женщинами. Это у меня получилось, однако счастливым не сделало. Четырнадцать лет я прожил с подругой Делией. Это воспоминание доставило мне несколько приятных секунд.

— Платоническая страсть, если хотите, — объяснил я присяжным.

Они больше ничего не хотели, я стал им противен. Тогда я поведал, как загнанное в угол желание внезапно проснулось, когда я встретил Лентца на конференции, о которой готовил репортаж. Он возглавлял движение в защиту прав гомосексуалистов и вел семинар по организации политических акций, а я посещал его под чужим именем.