— Скорее писателем, он пришел к нам из издательства. Книги оставались для него главным интересом в жизни.

— Почему же он ничего не написал?

Слова прозвучали для меня как гром небесный.

— Вы можете спросить об этом его самого, — заметил Крис.

Получив разрешение судьи, молодой человек повернулся ко мне:

— Господин Хайгерер, почему вы сами не написали ни одной книги?

Я встал, чувствуя, как у меня подгибаются колени. Вопрос эхом отзывался в моей голове. Перед глазами будто опустился серый занавес, который становился все темнее. Я чувствовал на себе руки охранников. Спертый воздух зала суда забил мне дыхательные пути.

— Ему плохо! — раздался голос, в котором звенела металлическая пластина. — Нужен перерыв!

Наконец-то Эрльт хоть что-то сказал по делу.

Я извинился за причиненное беспокойство. Видимо, у меня подскочило давление. Может, виновата духота. Судья еще раз обратила внимание присяжных на вопросы молодого человека.

— К теме писательства и работы подсудимого в издательстве «Эрфос» мы вернемся, когда будем обсуждать свидетельские показания, — пообещала она.

Мне полегчало. Я вдохнул полной грудью и попробовал улыбнуться.

Теперь на свидетельском месте появилась Мона Мидлански. Пуговицы на ее черной блузе в нужных местах были расстегнуты. Однако Реле смотрел в бумаги, Хель на часы, а Эрльт мне в затылок Остальные были женщины. Илона Шмидль смерила журналистку презрительным взглядом, выпятив нижнюю губу. Похоже, она находила ее вульгарной. А человек не может так думать в отношении кого-либо, если сам не таков. В общем, Мидлански и Шмидль стоили друг друга.

Для начала Мона ответила на вопросы судьи. Нет, она не приходится мне родственницей. Да, ей известно, что ложные показания караются по закону. Да, она знает меня хорошо. (Первая ложь.) Помнит как милого, чувствительного коллегу, от которого нельзя было требовать слишком многого. Что это означает? Профессиональные сплетни, обсуждение статей, посиделки за пивом — это, по словам Моны, не для меня. Журналистские темы я считал приземленными.

— Написание репортажей воспринималось им скорее как наказание, — продолжила Мидлански. — Наша работа требует жесткости, Ян для нее очень мягок.

Потом она вспомнила наш разговор в машине в день убийства. Что я там делал?

— Он к чему-то готовился. Не исключено, что кто-то вызвал его туда.

В зале поднялся шум.

— Суду ничего не известно об участии в данном деле третьего лица, — разочарованно заметила Штелльмайер.

Какое впечатление я произвел тогда на Мону?

— Он походил на девушку, которая внезапно обнаружила, что беременна, — отвечала Мидлански. — Ян сильно переживал трагедию в баре, ведь он находился рядом с местом преступления.

— Вы знаете, что убийство совершил обвиняемый, — произнес обозленный прокурор. — Он сам признался. Почему вы игнорируете факты?

— Я не поверю, что Ян Хайгерер может кого-нибудь застрелить, пока сама этого не увижу, — отозвалась Мона Мидлански. — Он совершенно безобидный человек.

Желает ли суд знать ее личное мнение? К сожалению, да. Мидлански считает, что я влип в какую-то историю. На меня кто-то оказывает давление. А как же оружие? Отпечатки пальцев? Они все подделали.

— Именно поэтому инспектора Томека отстранили от дела, — заявила Мидлански. — Здесь замешаны высшие полицейские круги.

Есть ли у нее доказательства?

— К сожалению, это журналистская тайна, — вздохнула Мона. — Мы ведем свое расследование.

Я закрыл ладонями лицо.

— Вы имеете в виду восточную мафию? — спросил порнопродюсер с массивной цепью.

Он оживился. Ему понравилось то, что говорила Мидлански. Теперь не хватало банды торговцев людьми или какого-нибудь свингер-клуба.

— Больше я ничего сказать не могу, — закончила Мона.

Это была ее самая умная реплика за сегодняшний день. Я посмотрел на присяжных и заметил, что молодой человек в никелированных очках не сводит с меня глаз. Мы улыбнулись друг другу. Он видел больше других, хотя и сам не знал, что именно. В пятнадцать лет он, вероятно, имел ум сорокалетнего мужчины. Он должен был понимать меня.

В камере меня поджидало одно письмо в конверте с кроваво-красными пятнами и надписью «Яну Хайгереру, освободителю». Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Еще неделя прошла. В перспективе — покой, до самой смерти. И никакие письма не вернут меня обратно.

Я распечатал конверт. В нем оказался листок бумаги с наклеенными на него газетными вырезками. Все из материалов, опубликованных в августе-сентябре прошлого года в «Культурвельт». В основном объявления и короткие сообщения из раздела «Разное». Среди них выделялись три текста различной длины, каждый из которых повторялся в подборке трижды.

Самый короткий гласил: «Ищем исполнителя главной роли. Время дорого. Шифр 371, в редакцию». Второй: «Мужество живо. Искусство живо. Театр жив. Все это придает смерти смысл». Подпись: «Бессмертный Рольф, в редакцию». Третий отрывок был самый длинный: «Моя жизнь убегает от меня, твоя течет мимо тебя. Давай встретимся где-нибудь посредине и разойдемся, довольные. Ты решительно ринешься навстречу себе. Я украдкой ускользну от себя. Искусство станет нашим союзником: тебе спасителем, мне освободителем». Подпись: «Бессмертный Рольф, в редакцию».

Через несколько минут я разорвал письмо в клочья.

Вечером, как мы и договаривались, явился Эрльт. Я не сказал ему о письме. В комнате свиданий нашелся чай и печенье. Я ел один.

— Томас, — представился он, протянув мне руку.

— Ян. — Я вытер ладони о салфетку, прежде чем ответить ему.

Я был первым убийцей, с которым он перешел на «ты».

— Все идет, как мне кажется, к нашему освобождению, — громко объявил Эрльт.

Жаль, что под рукой не оказалось микрофона. Охранники довольно закивали. Я улыбнулся, потому что всегда радовался хорошим новостям. Кроме того, я ему не верил. Однако предотвратить оправдательный приговор было моей заботой. Я не хотел взваливать ее на плечи Томаса Эрльта. Наконец-то он перестал меня бояться. В его глазах я оставался добропорядочным самоубийцей, болезненно одержимым идеей взять на себя вину за смерть другого человека. И сейчас он старался ободрить меня, пусть даже не совсем честными средствами, чтобы я, чего доброго, не попытался снова наложить на себя руки. По крайней мере до конца процесса он считал меня суицидальным. Изобразив на лице счастье, я просто хотел сделать ему приятное.

— Я пригласил тебя сюда из-за Рольфа Лентца, — сказал я как можно менее официально, чему способствовало обращение на «ты».

Удивившись, как легко соскочило с моих губ имя человека в красной куртке, я попросил Эрльта принести все имеющиеся у него документы о моих контактах с убитым.