– Ну ты даешь… Это ж свинец! Яд!

– А-а!

– Вот тебе и «а». И потом… – Миша наклонил самовар ко мне. – Это вообще уже садизм просто. Кран забит, видишь?

Я заглянул в металлическое нутро, темное и пыльное.

– Видишь, какая-то хрень торчит, там, где репеек. Видишь?

– Какая хрень?

– Ну я-то почем знаю? Как пробка. Я ее шилом хотел поддеть, ни фига, глубоко сидит. Крепко.

Я взял фонарь, посветил так и эдак, ничего толком не разглядел.

– Какой урод кран заткнул? – Миша вздохнул. – Зачем? У тебя курева случайно нет?

Я вернул ему фонарь.

– Короче, так. – Миша хлопнул ладонью по самоварному боку. – Если все делать путем, то агрегат твой нужно распаивать. Весь. Шейку, поддон. Кувшин… Распаять, удалить весь свинец. Снять накипь. Подобрать правильную ручку, а то что это такое? – Он брезгливо щелкнул по ручке. – Потом все хозяйство собрать, спаять как следует. Отполировать.

Я зачем-то туда-сюда повернул кран.

– Дело дорогое и хлопотное. – Миша вздохнул, я понял, что ему не очень хотелось связываться с нашим самоваром. – Вообще-то я могу его полирнуть. Засияет как золотой! Потом я его лаком заделаю, так что ни окислов тебе, ни патины. Но это так, для интерьера, вроде украшения. Бутафория, короче. Без чая.

Я поблагодарил его. Поднялись наверх. На улице стало солнечно, туман исчез, и даже запахло морем. Я сунул самовар в багажник, хлопнул крышкой. Миша следил за мной, почесывая щетину. Я достал бумажник, протянул ему купюру.

– И не думай! – возмутился Миша. – Ты что? Убери немедленно!

– Миша…

– Ни в коем…

– Миша! – повторил я строго и сунул бумажку ему в кулак.

– Это много, давай я тебе сдачу… – смущенно начал он.

– Миша!

Он обиженно махнул рукой. Я открыл дверь, сел в машину.

– Ты на Оушен не выезжай, а то кругаля дашь. Ты прямиком через Гловер на Пятый хайвей, там у обжорки «Бургер Кинг» свернешь налево. Понял?

Я кивнул, он похлопал ладонью по крыше:

– А самовар я тебе подберу, Дим! Не то что этот калека! – Он кивнул в сторону багажника. – Выберу, как себе! Хоккей?

– Хоккей! – Я повернул ключ и дал газ.

На Пятой авеню, проехав Плазу, остановился у ювелирного. Полицейский многозначительно кивнул на знак – стоянка пятнадцать минут. Штраф – эвакуация. Я рукой изобразил зигзаг, символизирующий мою невероятную стремительность.

Толкнул тяжелую, но коварно податливую дверь. Быстро пошел вдоль витрин, от яркого света тут же заболели глаза, камни-самоцветы пестрели и переливались, золото сияло, очень хотелось зажмуриться.

– Вам помочь? – Сзади бесшумно возникла предупредительная девица с лицом умной лани.

– Конечно! – Голос получился сиплый, я прокашлялся. – Где у вас тут бриллианты? – спросил я басом.

Лань повела меня, весело цокая копытцами по мрамору пола. За стеклом витрины полицейский уже прохаживался рядом с моей машиной. Новые часы я так и не купил, но минут семь-восемь у меня точно оставалось.

Вернувшись домой, я поставил самовар на кухонный стол. В ванной, намыливая руки, заметил, как они трясутся. Запиликал телефон, я посмотрел: звонил Сторм. Мне не хотелось говорить с ним наспех, нужно было многое обсудить.

В пыльном углу кладовки, среди беглых шарфов и перчаток, теннисных ракеток и чьих-то роликовых коньков, я нашел сумку с инструментами. Принес, бухнул рядом с самоваром. Достал шило, длинную отвертку, на крайний случай выложил внушительный молоток-гвоздодер.

Фонарик отыскался в одном из ящиков среди кухонного хлама. Батареи были еще живы. Я снял конфорку, снял круг. Рука с фонарем не влезала, мешала чертова труба. Или, как ее называл Миша, кувшин. Держа фонарь двумя пальцами, я опустил его внутрь. Удалось заглянуть одним глазом: там, где к корпусу крепился носик, в той дырке, через которую должна идти вода, что-то действительно торчало. Вроде пробки.

Рука с шилом не пролезала. Взял отвертку, она доставала, но все время соскальзывала. Я пытался поддеть затычку, та держалась, как впаянная. Острие отвертки цеплялось за что-то мягкое, вроде тряпки. Я чертыхался, ободрал руку о край, было такое впечатление, что кто-то взял орех, завернул его в салфетку и заколотил в дыру крана. Промучившись еще минут сорок, я бросил отвертку в сумку и поднял молоток.

– Вот это совсем другое дело… – пробормотал я, примеряясь увесистым бойком молотка к носику. Размахнулся и от души саданул по крану. Самовар откликнулся глухим низким звоном. Загудел, как колокол. Носик лишь погнулся.

– Туляки! На совесть… – Я ударил еще раз.

Репеек – фигурная пластинка, прикрывающая место врезки крана в корпус – отошла от стенки самовара. Я ударил еще. И еще. Появилась трещина. Кран гнулся, что-то там хрустело, трещина росла. Я колотил – по кухне гулял звон, как в кузнице.

– Ах, ты так! – Я прицелился и хряснул в основание крана, прямо в трещину. Кран жалобно звякнул и отвалился. Отскочил от стола, полетел на пол. Из крана выкатился черный кругляш. Я наклонился, поднял его, подошел к окну. Кругляш был размером с крупный лесной орех. Крепко завернутый в тряпку. Я попытался ногтями отодрать материю, она была пропитана то ли клеем, то ли смолой.

Выбрал нож с коротким, острым, как бритва, лезвием. Сделал надрез, нож уперся во что-то твердое.

Из нашего окна видна макушка небоскреба с золотой крышей. Его построили сто лет назад, и одно время он был самым высоким в городе, самым высоким в мире. Во всем мире. Пятьдесят семь этажей. Зовут небоскреб Вулворт. Я считаю, это правильно: у каждой красивой, талантливой вещи должно быть собственное имя. Тем более у такой. Впрочем, если откровенно, с Вулвортом архитектор перегнул палку: разрываясь между готикой и ар-деко, он смешал оба стиля, выстроив нечто среднее между рыцарским замком и готическим собором. А под конец еще и позолотил крышу главной башни.

В закатный час солнце отражается от островерхой крыши, пуляя золотыми зайчиками по вечернему Манхэттену. Летят они над Бродвеем, летят в Сохо, в Челси, в Чайна-таун. Один из зайчиков залетает и к нам на кухню. Вот он, гостит на стене рядом с прошлогодним календарем. За это я благодарен Вулворту, я очень ценю его внимание ко мне и Марии.

На самой маковке золотой крыши – если присмотреться – примостилась крошечная башенка со сводчатыми окнами и острым шпилем наверху. Там должна жить принцесса. Я ее ни разу не видел, но мне очень хочется, чтобы у Вулворта была принцесса. Появлялась в сводчатом окне, печальная, с бледным флорентийским лицом. Расчесывала русые волосы черепаховым гребнем, вглядываясь в муравьиную суету внизу.

Мы все чего-то ждем. И это тоже правильно. Без этого трудно жить, почти невозможно – я знаю, о чем говорю.