Поплыли фонари, витрины, бледные полосы на мокром асфальте. Проехали мимо темной ярмарки, из-за ограды торчал черный силуэт «чертова колеса». Машин было мало, пешеходов тоже. Под мостом тускло сияла маслянистая вода, похожая на смолу. Город показался мне усталым и равнодушным. Или это я уже открестился от него?

Остановились. Вокруг была темень, Мария, крутя головой, с сомнением спросила:

– Это здесь? Вы уверены?

– Йес, йес! – Веселый таксист тыкал пальцем в темноту. – Йес!

Мы остались одни на тротуаре. Дождь почти перестал – уже хорошо. Я не имел ни малейшего представления, где мы находимся, где-то на юго-востоке. Хотя тоже не поручился бы. И, конечно, зря мы отпустили такси.

Прошли мимо чахлого сквера с лысой клумбой, мимо детской площадки. Там мокли качели, похожие на инквизиторский инвентарь. От неказистых зданий веяло социалистическим аскетизмом, теперь я не сомневался: мы в Восточном Берлине. Мария осторожно свернула за угол, оттуда победно закричала:

– Нашла!

Ресторан назывался Nabokoff-Café – через дефис. Открыв дверь и продравшись через складки грубой портьеры, мы тут же оказались в жарком и шумном помещении. С потолка свисали четыре хрустальные люстры, пыльные и светившие вполнакала. К нам подплыла тетка с замысловатой, но безошибочно русской прической. Крепкое тело ее было втиснуто в платье из бирюзовой русалочьей чешуи.

Изнемогая от радости, русалка приветствовала нас на чем-то вроде немецкого, Мария ответила по-английски. Тетка, не моргнув, перешла на какой-то вовсе голубиный язык.

– Добрый вечер! – положил я конец филологическим извращениям.

– Ой! – Русалка цапнула меня за рукав рубиновыми ногтями. – Так вы по-русски можете!

Нас усадили в смежной комнате, тесной, но не такой шумной. И лишь с одной хрустальной люстрой. Возник чернявый малый, в косоворотке и с хитрым татарским лицом. Выдал нам толстые книжки меню в переплетах из свиной кожи:

– Битте, битте! Аллес ист хир! Инглиш, дойч унд руссиш![18] – Сверкнул золотой коронкой и исчез.

– Ну? – восторженно спросила Мария. – Как тебе?

– Потрясающе… – Я даже не лукавил. – Ничего подобного и вообразить не мог.

Набоков не любил Берлин, город и сегодня продолжал платить ему теми же медяками. На первой странице меню я увидел салат из крабов «Защита Лужина» за пятнадцать евро.

Наша комната была оклеена обоями, серо-зелеными, с сочным узором из багровых лопухов. В рамках – неизбежные капустницы и монархи. Пара фотографий из старой жизни, почти интимных, такие обычно вешали в спальне одинокие приказчики. Запечатленные на фото дамы к семье Набоковых отношения, скорее всего, не имели.

Я попросил водки, Мария с американским педантизмом принялась выведывать у татарина подробности про жаркое: под каким соусом подается баранина а-ля Пнин и не очень ли жирны свиные эскалопы «Клэр Куильти».

Выяснилось, что татарин неважно владеет русским, скверно говорит по-немецки и почти не понимает английского. Остановились на винегрете, икре, бефстроганове и шашлыке. И неизбежной водке.

Набоков провел в Берлине, пожалуй, самые несчастные годы жизни. Пятнадцать лет. Здесь убили его отца. Семья распалась – мать с сестрой уехали в Прагу. Денег хронически не хватало, он подрабатывал частными уроками. От русского и английского до тенниса и бокса. Он влюбился и обручился. Родители невесты отказали ему через полгода: родословная и талант без денег не значили ничего. Немцы ему не нравились, язык он так и не выучил, из местных общался с квартирной хозяйкой и торговцами в ближайших лавках. Эмигранты считали его высокомерным, друзей среди русских у него тоже не было.

В двадцать пятом он женился, через восемь лет нацисты пришли к власти. Стало ясно, что оставаться в Германии нельзя: Вера Набокова была еврейкой. Через два года им удалось перебраться во Францию, оттуда в Америку.

– О чем ты думаешь?

– О пользе несчастий.

Мария подняла удивленные глаза.

– Когда Володе Набокову исполнилось шестнадцать, он получил в наследство от двоюродного деда имение Рождествено и несколько миллионов. Рукавишниковы – родня матери – дворяне были захудалые, зато владели золотыми рудниками.

Мария свернула аккуратный блин, сверху плюхнула ложку сметаны.

– Сметану лучше внутрь, с икрой вместе. И укропчика чуть-чуть…

– О’кей…

– А через год пришли большевики, Рождествено переименовали в Заветы Ильича, Набоковы бежали в Крым, оттуда за границу.

– Ну и?

– Вот я и думаю: смог бы Набоков, гуляя по тенистым аллеям своего имения или попивая чай на веранде, написать «Приглашение на казнь»? «Машеньку», «Весну в Фиальте», «Дар»? Где бы он взял ту нежную горечь, ту тоскливую меланхолию?

Мария опустила глаза в тарелку, я понял, что она тоже подумала обо мне: что из моей беды ничего, кроме меланхолии, бесплодной и ядовитой, не получилось. Никаких нежных шедевров. Лишь тоска и боль.

– Ладно…

Я налил из ледяного графина тягучей водки:

– Ладно! Давай за Берлин! За часть той силы, что всегда жаждет зла, но вечно совершает благо!

Шашлык оказался вполне съедобным, а вкуснее бефстроганова Мария (заверяла она татарина) в жизни ничего не ела. Принесли десертное меню, я рассмеялся в голос: там Владимир Владимирович неожиданно встретился с Веничкой. В сливочном пломбире с клубничным сиропом. Десерт назывался «Слеза нимфетки». Еще был банан, запеченный в карамельном соусе, под именем «Безумный Гумберт». Была ватрушка со взбитыми сливками «Шарлотта Гейз».

– Кто такая эта Шарлотта? И почему ватрушка, а не шарлотка? – удивлялась Мария.

Она попросила «Лолитины прелести» (шоколадный торт с прослойкой из малины), я от смеха потерял аппетит и уже не хотел ничего. Заказал рюмку коньяку.

– Если бы у меня были деньги…

– Ты вроде не бедствуешь, – перебил я.

От водки Мария захмелела. Хихикая, она поддела и протянула мне кусочек «прелестей». На американский манер она ела торт вилкой.

– Не-е, если б куча денег, типа того двоюродного дедушки…

Лолита и ее прелести оказались на удивление вкусны, напомнили мне торт «Прага» из моего детства. Точнее, из одноименной кулинарии на Арбате.

– Ну и что б ты сделала?

– Я бы открыла ресторан.

– Тоже «Набоков»?

– Нет! «Солженицын»!

Я чуть не поперхнулся коньяком. Я знал слабость Марии к автору «Архипелага». Знал, но удержаться не мог:

– Щи «Матренин двор»! Креветочный суп «Раковый корпус»!