Полетт Журден, воплощенное терпение, покладистая девочка на побегушках, прикомандированная Зборовским к услугам художника, ведрами таскает в мастерскую коровью кровь. По ведру в обеих руках. На ее мягких, пухлых ладонях отпечатываются красные полоски от ручек. Художник бредит о Рембрандте, снова и снова мчится как сумасшедший в Лувр, чтобы взглянуть на ту самую воловью тушу. А между тем вонь в мастерской превосходит все мыслимые пределы, и Полетт стоически дышит ртом.

Месье Сутин, но я не хочу туда больше идти.

Ей неприятно, когда рабочие скотобойни смотрят на нее с подозрением. Когда на их лицах читается недоуменный вопрос. Зачем этой малышке столько крови? Что она с ней делает?

Это для одного тяжелого больного, пролепетала она виновато.

Художник хватает ведро, выливает кровь на коричневый труп животного, радуется, что туша снова блестит, как прежде, смерть торжествует, получив порцию свежей крови. Она стекает струйками на пол и через щели между досками просачивается в нижние комнаты, так что жильцы поднимают крик и звонят в полицию. Не иначе смертоубийство. Вонь – несусветная, смрад поднимается до небес!

И вдруг резкий стук в дверь, художник только что слышал его снова, даже теперь, в белом раю.

Кто там?

Санитарная служба! Пожалуйста, откройте немедленно!

Художник пугается, бледнеет, как мертвец. Чиновник в белом фартуке, с белой шапочкой на голове входит внутрь и собирается конфисковать зловонную бычью тушу. В мастерской жужжат зеленые мухи. Сутин подавлен, потому что не успел закончить картину. Рембрандт торжествующе смеется в углу.

Полетт вступается за отчаявшегося художника, упрашивает:

Вы же видите, он ее рисует, она нужна ему, чтобы закончить картину!

У санврачей пробуждается жалость, они достают шприцы и вводят аммиак в бедную плоть на скелете. Они показывают ему несколько простых способов, как сохранять туши, не отравляя весь дом. С тех пор он с благодарностью таскает с собой формальдегид, аммиак и набор больших шприцев, которые позволяют сохранить кроваво-красное торжество смерти во всей его свежести. А заодно индеек, зайцев и фазанов. Несколько раз он заказывает бычьи туши, каждый раз фиксируя новую грань сочной смерти: комочек желтого окислившегося жира, или вывих конечности, или сгустки крови, образующие подвижную поверхность.

Это было в 1925 году, когда он впервые смог снять настоящую квартиру, всего в нескольких шагах от парка Монсури, и вдобавок большую мастерскую на улице Сен-Готар, где он рисует трупы животных. Boucherie Soutine, сердито шипят соседи. Мясная лавка «Сутин».

Он то и дело убегает в Лувр, нетерпеливо покупает билет. Ему необходимо видеть освежеванных быков Рембрандта… и ската Шардена, и пейзажи Коро, и полукрасную форель и похороны в Орнане Курбе. Смотреть одну картину за другой, часами. Его тайные маршруты давно превратились в ритуал. Увидеть всё. Как будто это девушки, которых в легких одеждах или полуголых выводят на показ в maisons closes, одну за другой и всех вместе. Он всегда приходит к одним и тем же картинам, которые никогда ему не надоедают, он трепещет от наслаждения и благоговения, они приводят его в отчаяние, он обгладывает холсты глазами. Он хочет проглотить их, унести в своих внутренностях на улицу Сен-Готар, чтобы сразиться с ними.

Смотрители узнают его, обмениваются у него за спиной тревожными взглядами и резкими знаками – уж не вор ли, память о похищении Джоконды все еще тревожит умы. А то и вовсе вандал, сумасшедших в музеях хватает, и ненависть к искусству встречается не реже, чем герпес. Они не знают, что он уничтожает картины только одного художника… Но не своих богов.

Санитарная служба! – снова раздается в коридоре.

Теперь он живет в квартире, у него есть мастерская. Но приступы усиливаются. Боль сгибает его пополам, нападает внезапно, без прелюдий. Так было и в Клиши, на улице Альзас, однажды в первые месяцы 1928 года. Он рухнул прямо на дороге, его подобрал мясник, взвалил себе на плечи, как половину окровавленной бычьей туши, и отнес к доктору Детушу. Детуш? Луи-Фердинанд Детуш? Какое-то незнакомое имя.

Как может он слышать голос Детуша в катафалке? Может быть, умирающие получают дар всеведения? К концу операции истекающий кровью пациент уже не знает, что он испытал сам в своей жизни, а что только слышал. Что случилось с ним, а что с кем-то другим? Жизнь никогда не ограничивается собственными воспоминаниями. Действительно ли это его память, или она пересекается с чьей-то чужой? Кто отделяет чужое от своего? Ведь не доктор Готт! Неужели он слышит теперь все голоса, которые когда-либо говорили с ним в жизни? Где же находится записывающее устройство? Так ли неисчерпаемо его ухо? Или же опиумный сок Сертюрнера перепутывает все воспоминания и голоса, смешивает пережитое с чуждыми звуками? Может быть, все это ложные воспоминания, которые дурачат его?

Нет, доктор Готт непременно должен быть в курсе дела.

Детуш пишет письмо следственному комиссару полиции Арману Мерлю, которое в будущем всякий разумный человек будет считать выдуманным. Но случай не подчиняется разуму, говорит Элени, и у него есть на то веские причины. Доктор Готт торжествующе размахивает бумажонкой, у него в руке вещественное доказательство. И он нежно держит его перед носом художника.

С начала недели двое пациентов. Дочь соседки, пораненная при аборте (принесла мне двадцать франков), и случайный прохожий, странный тип! Вчера звонок в дверь, пришел мясник, который живет этажом ниже меня, он его и притащил. У парня кровь на рубашке. Лицо пепельно-серое. Свалился перед моей лавкой, говорит мне мясник. Впускаю обоих. Начинаю прослушивать парня.

Ну ладно, я обратно в лавку, говорит толстяк, и я остаюсь наедине с пациентом, который не произносит ни слова. Создавалось впечатление, что он чего-то боится… Одет вполне прилично, но шея вся заросла грязью, и пахнет от него застарелым потом.

Расспрашиваю: ну что, мол, приключилось, старик? Он помялся, потом говорит: это все желудок! У меня язва желудка. По акценту понимаю, что он русский или поляк. Диагноз быстро подтверждается, никаких сомнений, язвенная болезнь желудка, сильная кровавая рвота, кровь красная, но без воздушных пузырьков и не пенится.

Постепенно ему становится легче. Разговариваем. Он рассказывает, что художник, зовут Хаим (он произносит это с гортанным «х») Сутин, только что вернулся из Амстердама, ездил туда, чтобы посмотреть картины Рембрандта; здесь бродил по кладбищу Батиньоль, и вдруг рвота и кровь…

Говорит, что он из Вильны, провел жалкое детство в еврейской деревне в Литве, мечтал стать художником, но там это было невозможно. Раввины это запрещают, но он плевать хотел на религию!..

Знаю ли я Еврейскую невесту Рембрандта? Конечно, говорю. Тогда он с жаром углубляется в технические приемы мастера: Работая над рукавами, он рисовал пальцами… А потом он уподобляет Невесту стиху из Песни Песней: Жительница садов! товарищи внимают голосу твоему, дай и мне послушать его…