– Ты обожаешь формулы, – говорил репортер, немного сердясь. – Если принять случай за поэтическую категорию, то из этого не следует, что это – поэзия, а не случай.

Но Хуан уже увидел Луисито Стеймберга и внимательно слушал, что тот говорил о концерте. Вошел Пинчо и тоже подошел к ним, в восторге от того, как все здорово складывается, а репортер, отойдя в сторону, смотрел на сеньора Фунеса, стоявшего в очереди за расческой. Делалось все жарче, а когда раскрывались дверцы, стыдливо отделявшие уборные, врывался запах отдушки и горячего талька, который, смешиваясь с запахом мочи, бил в нос, а это, сказал сеньор Фунес молодцеватому сеньору, стоявшему за ним в очереди, – это просто позор —

можно подумать, что театр «Колон» не в состоянии приобрести приличные дезодоранты, сильные, вроде тех, о которых пишут в «Ридерс дайджест».

Молодцеватый сеньор заметил с немецким акцентом, что это дело обычное, но ответ не удовлетворил сеньора Фунеса, уже дождавшегося своей очереди. Репортер подошел к Хуану: тот позвал его, чтобы представить Пинчо и Стеймбергу, которые желали знать, что такое журналист. Они собирались задать вопросы, и репортеру было неловко: он не боялся вопросов, но со скукой догадывался, какие вопросы зададут и как он будет врать или выкручиваться в ответ; в дверь входили новые посетители, а из кабинок выходили мужчины (кавалеры) с фальшивой естественностью, с какой всегда выходят оттуда, и шли к умывальникам (очередь к умывальникам росла, вытянулась из конца в конец зала и начала закручиваться); набилось полно народу, и кто-то, слышно было, сказал, что, мол, кто пописал, пусть выходит, зачем зря толпиться.

– Всегда – одно и то же, – изумился сеньор Фунес. – Маленький куренок строит из себя петуха. Не успели войти, как уже распоряжаются.

– А, – сказал молодцеватый сеньор, – молодежь, она такая.

– Дурно воспитана, – сказал сеньор Фунес и оказался перед умывальником, на том самом месте, где его предшественник аккуратно вытер расческу и положил на место, на полочку. Сеньор Фунес отступил на шаг влево, встав прямо перед зеркалом, и протянул руку за расческой. (Репортер следил за ним и слушал несшиеся издалека хлопки в ладоши – это капельдинеры призывали публику вернуться в ложи), —

а Пинчо говорил Хуану, что у полицейских кури-и-ный менталитет, они чудо-о-овищно неэффективны, – что, похоже, доставляло удовольствие Стеймбергу, —

расческу на хромированной цепочке вдруг резко дернули: репортер видел лишь, как она взлетела, подобно блестящему снаряду, вырвавшись из рук сеньора Фунеса, который застыл словно громом пораженный, —

и, описав короткую траекторию, оказалась в руках у типа, стоявшего спиною к сеньору Фунесу; как выяснилось, он-то и дернул хромированную цепочку; затем он сделал шаг вправо, прямо перед носом у сеньора Фунеса, и оттер его от зеркала, да еще наклонился немного, чтобы удобнее было причесываться —

ЦЕПЬ БЫЛА НЕ ОЧЕНЬ ДЛИННОЙ.

– Ну, это уже верх всего, – сказал репортер, хватая Хуана за руку, чтобы он поглядел.

– Подожди, – торопливо сказал Хуан, который в этот момент спросил что-то у Стеймберга (министерские служащие всегда много знают) и не хотел пропустить ответ. Когда репортер дернул его за руку второй раз, он обернулся, и как раз в этот момент сеньор Фунес, покрасневший от гнева, шагнул вперед так, что тип с расческой потерял равновесие, выпустил расческу из рук и, чтобы не упасть, ухватился за блондина с сигарой.

– Что там происходит? – спросил Хуан. – Пойдемте, дон Карлос… – Ему не было видно, что происходит, потому что очередь заволновалась и рассыпалась, и, кроме того, Пинчо со Стеймбергом стояли между ним и умывальником. Он хотел подойти поближе, но туда уже подоспел репортер, видя, что тип с расческой, белый от ярости, ответно толкнул сеньора Фунеса, одной рукой упершись ему в грудь, а другой выстрелив точно пружиной. Репортер сзади взял его за пиджак и притянул к себе, неизвестно зачем, но тот вырвался (еще раз ухватившись для равновесия за блондина с сигарой) и развернулся лицом к репортеру, въехав, сам того не желая, локтем в лицо низенькому толстенькому человечку, который закачался, истошно вопя. Изрыгая ругательства, репортер подскочил к типу с расческой, у которого на лице было написано удивление и в то же время проницательная готовность, но именно в этот момент подоспели Хуан (который понял ситуацию и поспешил вмешаться) и Луисито Стеймберг, разбив очередь, которая замельтешила и потеряла уверенную стройность. Неразбериха и толчея росли, и в них совсем затерялся низенький сеньор с залитым кровью лицом, —

все старались пробиться к выходу, а для этого надо было преодолеть самую узкую часть помещения – подступы к умывальникам, – а это шло вразрез с намерениями сеньора Фунеса добраться-таки до расчески (которая болталась на цепочке ниже раковины) и завладеть ею в знак, надо полагать, самоутверждения и победы над противником, который в этот момент, находясь совсем близко от репортера, хотя их разделяли Хуан и Стеймберг, словно бы приглашал его ударить первым и что-то при этом говорил, чего оглушительные причитания низенького окровавленного сеньора не позволяли расслышать; гвалт стоял страшный, и в довершение все время хлопали двери – новые кавалеры валом валили в уборную. Видно было, как сеньор Фунес взмахнул наконец расческой и почти тотчас же потерял ее, потому что Пинчо, по-видимому, желая успокоить разволновавшегося сеньора Фунеса, дернул за цепочку и таким образом вырвал расческу у него из рук, и в то же самое время (репортер, напрочь отрезанный от агрессивного типа, видел, как подходили все новые и новые люди, и среди совершенно незнакомых различал знакомые лица, видел, как они толпились в дверях и пытались протиснуться внутрь) —

со всех сторон к злосчастной цепочке тянулись руки, каждый дергал ее на себя в меру сил, так что Пинчо вскрикнул от боли и выпустил расческу, но она успела порезать ему два пальца, он выматерился и окровавленной рукой влепил здоровенную оплеуху блондину с сигарой, так что сигара у того вылетела изо рта и опустилась догорать в углу, точно горящий глаз наблюдал за бешеным топтанием и кручением десятков пар штиблет, —

Хуан кричал тестю, чтобы он выбирался из этой свалки, но сеньору Фунесу в этот миг уже удалось вцепиться в цепочку, совсем близко к расческе, и тут наконец-то появился первый капельдинер, совсем белый от страха, он воздевал руки кверху, —

но крики, слившись в единый вопль, усиленный акустикой, разносились по всем этажам театра, сея тревогу, —

массажист сделал знак слепому не вставать с канапе и, набросив на его обнаженный торс одеяло, побежал к двери послушать, что происходит (Клара, сидя в ложе, тоже слышала крики), —

хотя никто не мог точно указать место потасовки с того момента, как капельдинер застрял в толпе, которая ринулась за ним, до того, как двери уже невозможно было открыть снаружи, и в узком коридорчике перед умывальниками скопилась тьма народу, —

в силу странного акустического эффекта сквозь весь этот гвалт совершенно отчетливо разносился наводящий тоску стук —

это стучали те, кто оказался запертым в кабинках, потому что дверцы снаружи подпирали спины и плечи кавалеров, набившихся в тесное помещение так, что Луисито Стеймберг чувствовал себя мумией, втиснутой в узкий старинный писсуар, —