– И девочки, что идут на панель, и их клиенты – психологически один тип, – излагала как-то Людмила Кузнецова свое «кредо успеха». – И те и другие боятся любить. Заниматься сексом можно, любить – ни-ни. Чтобы не было душевных травм. Запрет на любовь у одних сформирован родителями, у других – жизненными обстоятельствами... Все страшатся привязанностей, но все хотят ласки. А что такое любовь за деньги? Всего лишь суррогат, но не любви – власти или подчинения. Это кому что больше по душе.

Как только это понимаешь, быстро начинаешь богатеть: людям нужно придумывать сказки, в которые они хотят, но боятся играть. В Принцесс и Нищих, в Королей, Завоевателей, Проституток, Уродов, Бродяг... Людям нужны жутковатые сказки, чтобы освободиться от страха смерти. Только и всего.

«Есть герой в мире сказочном, он смешной и загадочный...» – мелодия вертелась в моей голове, когда по закрученной винтом дубовой лесенке я поднимался в Людмилкины покои. Кузнецова, она же фрау Карлсон, квартировала в особняке на самом верхнем этаже. Там был и офис, и жилая квартира о семи комнат. Проформы ради Хосе связался с ней по интеркому. Меня было высочайше велено принять.

– Загорелый, тощий и одет несуразно. – Люська полулежала на тахте в каком-то изысканном домашнем одеянии, напоминая всей позой, поволокой в глубоких карих глазах и полуулыбкой знаменитую «Маху» Гойи.

– Обноситься не успел.

– Понятно. Ты что, скрываешься?

– На Саратоне можно от кого-то скрыться?

– Саратона – волшебный ларец. И донышек здесь немерено. Чайку?

– Покрепче.

– А чего-нибудь на зуб кинуть? А то и на два?

Люська позвонила в колокольчик, вошла дама, приятная во всех отношениях, Люська сказала ей несколько слов по-голландски – в языках она вообще поднаторела, и та через семь минут вернулась с подносом, уставленным напитками и закусками. Закуски были в основном рыбными деликатесами.

– Мясо чуть позже, жаркое с шафраном и пряностями в красном вине. Ты как?

– Отведаю.

– По-королевски это у тебя получилось. Ты не замечал, Дрон, что у тебя многое получается эдак по-монаршески, свысока?

– Нет.

– Понятно. Но притом ты не высокомерен. Ну ни чуточки. У меня тут разные людишки случаются. И с титулами, и с миллионными состояниями. И, поверишь ли, многие похожи на петушков-недолетков: и на цыпочки становятся, и шейки вытягивают, и хрипеть пытаются, чтобы показать только: солнце появляется по нашему велению и крику! Да – куда там! Никогда им не повелеть солнцу взойти. А ты держишься так, словно не то что солнце, вся Вселенная вращается по твоему соизволению! Даже – когда ты в этом работяжьем комби!

– Людмилка, все ты сочиняешь! Я и не думал о таком никогда.

– Вот поэтому у тебя все так и получается, что не думал. Ладно, давай к столу. А я за тобой малость поухаживаю.

Кузнецова налила мне чаю в стакан в серебряном подстаканнике, набросала на тарелку всяческой снеди и села напротив, подперев щеку кулачком.

– Прямо идиллия. Знаешь, о чем я порой мечтаю, Дронов? Послать к бесам все здешнее хозяйство, забрать пацана из частной школы, поехать домой, в Москву, замуж выйти и зажить мирной домохозяйкой... Вот только опытом знаю – все мечты тщетны. Здесь у меня все налажено, а там? Да и делать я ничего не умею. Да и... привыкла я к этой жизни. Иногда поплачу по Москве, а вот только... Я ездила год назад, ты знаешь. Там все то же: если роскошь, то даже не барская: аристократы века восемнадцатого не кичились роскошью, она была для них привычной и устоявшейся, на века... А у нас какая-то циклопическая, что ли, – возьми ближнее Подмосковье... А с другой стороны – нищета, привычная и маетная, как гипертоническая головная боль: и мутит, и противно, а понимаешь, что жить с этим теперь придется всегда.

Она вздохнула. Я допил чай.

– Спасибо, Людмилка.

– Да ты и съел всего ничего.

– Мне хватит.

– Ты приехал по делу. Ну так и не тяни.

– Ага.

– Вчера попал в историю?

– Можно и так сказать.

– Наслышана. Хочешь совет?

– Еще бы.

– Уезжай. Как я понимаю, история мутная. И – грязная.

– Муть эту нужно прояснить.

– А ты не боишься? – Она даже не стала уточнять чего.

– Боюсь. Но смысл нашей жизни – в преодолении страха. И – в обретении любви.

– Ах, Дронов... Если бы я знала много лет назад, что ты такой романтичный и цельный мальчик...

– И что бы изменилось, Люся? Романтизм люди полагают слабостью.

– Наверное, ты прав. А все-таки подумай. Я смогу переправить тебя на континент. Так, что ни одна собака...

– Нет. Я останусь.

– Почему?

– Мне не нравится, когда убивают людей.

– Всегда убивают. Ты можешь это изменить?

– Люся, я не собираюсь спасать мир. А вот не допустить здесь новых убийств...

– Понятно. Что ты хочешь знать, Дронов? Только учти: заведение у нас специфическое, клиенты – того паче, так что никакой л и ч н о й информации о них я тебе не дам. И даже не потому, что мне за это сразу башку срубят... Хотя и поэтому тоже. У нас здесь хоть и не храм, а...

– ...мастерская.

– Мастерская. Ты знаешь, я порой думаю... Если мастера отпустят нити, на которых по их воле пляшут толпы на мостовых, маршируют солдаты, вихляются в клубах призрачного дыма телекумиры – человеки рухнут наземь обездвиженными тряпичными куклами.

– Мне, конечно, интересны твои философические обобщения, но...

– Спрашивай.

– Ты хорошо знаешь барона Данглара?

– Достаточно.

– Он здесь живет семь лет?

– Семь с половиной.

– Он не женат?

– Нет.

– И тебя не посещает...

– Дронов, чтобы тебе было яснее ясного: у Данглара постоянная... экономка. Заочница. Из моих.

– Как долго?

– Они меняются. Обычно каждая живет месяца три-четыре.

– Почему меняются?

– Одни любят постоянство, другие...

– Люська, ты неискренна.

– Сообрази сам, Дронов: когда мужик боится привязанностей?

– Когда его бросили.

– Вот именно.

– От Данглара ушла жена?

– Угу.

– К кому-то?

– В небытие.

– Умерла?

– Передозировка наркотиков. Намеренная. Мне кажется... Да, Дронов, когда я говорю «мне кажется» – это мои вольные домыслы, а не факты.