– Каждый в этой жизни хочет сделать нечто, – задумавшись на мгновение, ответила Даша. – Ну и – мечтает о славе конечно же. Мечтает наполниться чем-то светлым и взмыть в стратосферу, в невиданные, непостижимые высоты, а жизнь идет, и оказывается – он просто надувной шарик на чужом празднике.

– Хорошее сравнение, – похвалил я, мучительно пытаясь вспомнить – от кого я слышал то же самое, и совсем недавно? Не вспомнил. Слишком много впечатлений для того, чтобы память могла все разложить по полочкам.

– Это не сравнение, – продолжила девушка, – это чистая правда. Рядом с нашим поместьем в Нью-Джерси стоял большой дом Майкла Марча. Вы слышали о Майкле Марче?

– Нет.

– О, это был кумир всей Америки в восьмидесятые. На его ток-шоу люди плакали, смеялись, влюблялись, негодовали... А после некоторых его выступлений были даже слушания в конгрессе и самоубийства...

– С чего бы это?

– Жизнь для большинства людей – театр. Они не принимают ее всерьез.

– Если не принимать всерьез жизнь, то кто всерьез примет смерть?

– Только те, что умерли.

– Но они уже никому ничего не скажут. Никому и ничего.

– Когда я чуть-чуть повзрослела, то поняла вдруг, что шоу Майкла Марча – всего лишь цветная безделица. И даже те люди, которых он приглашал и которые рассказывали всякие «жизненные» истории, – боятся жизни. Пережидают ее, словно неприятный осенний дождь или палящий зной, а мерное чередование похожих дней делает это пережидание почти вечностью, да к тому же... Неизвестность времени смерти рождает иллюзию бесконечности жизни.

В какой-то момент я вдруг заметила, что все мы – и Бартеневы, и Марчи – живем словно за стеклом, как рыбки в аквариуме... Мои родители и сами много путешествовали, и я с ними. Мы были в Африке, Индокитае, Южной Азии... И у меня осталось чувство... Мы как-то катались по какому-то национальному парку в Зимбабве: вокруг львы, слоны, змеи, но мы – в безопасности, отгороженные стеклом автомобиля, словно экраном телевизора... То же было и на Филиппинах, и в Индонезии, и в Непале – мы заезжали в трущобы и смотрели на бедность и нищету, охраняемые уютом кондиционированного салона автобуса и авторитетом и оружием сопровождающих нас людей. И тогда я впервые подумала о том, что моя жизнь – тоже шоу. Не такое праздничное и феерическое, как у Майкла Марча, скорее скучное и однообразное. И я решила найти свою жизнь. И – жить.

– Получилось?

– Еще не поняла. Сначала училась в университете, а на «World News» работаю почти семь лет. Исколесила весь мир. Была везде. Под бомбами в Багдаде и под обстрелом в Косове. При взрыве универсама в Иерусалиме и при обстреле израильтянами арабских кварталов. Попадала в заложники в Индонезии и видела трагедию Испании... Что ты сидишь с непроницаемым лицом, Дронов?

– Думаю.

– О чем?

– Тебе есть что терять.

– Ничего нельзя потерять, кроме жизни. Я все эти годы – жила. Но...

– Но?

– Вот именно. Без но никак не обойтись. Знаешь, американцы – практичные люди. Я – тоже. Но при всем том... раньше я хоть во что-то верила. В то, что Россия похожа на палехскую расписную шкатулку, а мир за пределами Нью-Джерси полон благородных и честных людей.

– А теперь?

– Теперь – нет. А жаль.

– Что ты делаешь на Саратоне?

– Отдыхаю. Каким бы праздным и пустым ни был э т о т мир, я в нем выросла, и побыть здесь пару недель, чтобы отрешиться от р е а л ь н о г о мира, – отдых. – Девушка нахмурилась. – Хуже другое: я словно потерялась. У меня после семи лет работы «на крутых поворотах истории», а если проще – среди крови, площадной брани, ожесточения, злобы, войны, неуемных амбиций и несостоявшихся карьер – пропали иллюзии. А этот мир без иллюзий – просто театр марионеток. Маскарад обезьян, одержимых тщеславием и похотью.

У меня была подруга, Соня Марч, дочь того самого Майкла Марча. Мы выросли вместе. На самом деле он никакой не Марч, а Михаил Львович Марчевский, его папа, Лев Исакович, тоже приехал в Штаты из России году в двадцать втором; он был идейным коммунистом, работал на Третий интернационал, отсидел года три, как только Гувер стал директором ФБР; потом занялся телевидением, у него был даже свой канал...

Так вот, мы с Соней были непохожи и – похожи. Она была резкая, взбалмошная, а я была тихоней. Но тихони Америке не нужны: скромность – самый скорый путь к безвестности. Она стала продюсером телепроектов. Успешным. Время от времени мы встречались в Нью-Йорке...

Девушка говорила, говорила, говорила... Мне вдруг показалось на миг, что сижу я здесь уже целую вечность, а где-то люди вершат дела значимые или просто – отдыхают всласть под саратонским солнышком, нежарким уже по этой поре, не отягощенные ни подозрениями Данглара, ни жаждой спасения утопающих, вовсе не желающих, чтобы их кто-то спасал...

У хорошеньких девушек есть пренеприятнейшая привычка: им надо сообщить предысторию, без этого то, что они собираются рассказать, словно теряет важность и значимость. Как в китайских повествованиях: чем дольше перечисление людей, пересказавших друг другу историю, какую тебе хочет поведать автор, тем она достовернее: вот и сыплется бесконечное: «Эту правдивую повесть я услышал от Ху Цзы, сына Дао Линя, который был судьей в провинции Гуань в царствование князя Сиятельного, который узнал ее от почтеннейшего Тао Юаня, сына вдовы Бо Линя, отец которого, славный мудрец Ли Фу, дядя доброго юноши Ляо Тяо Сяня...»

– Хватит! – прервал я рассказ Даши.

Девушка замолкла на полуслове.

– Что тебе от меня нужно, Даша?

– Ты даже не дослушал...

– Что именно? За кого вышла замуж Соня Марч?

– Она не вышла замуж.

– Бывает. Что тебе нужно от меня?

– Ты не понял, Дрон...

– Откуда ты узнала, что меня называют Дроном?

– Как – откуда? Тебя все так называют.

– Кто – все?

– Иван Саввич Савин, Фредди Вернер.

– Откуда ты знаешь Вернера?

– Познакомились. На пляже. Три дня назад.

– С чего вы завели разговор обо мне?

– Да ни с чего. Дело было ночью, он покатал меня на катере, потом – просто болтали.

– О чем?

– О море, о звездах.

– При чем здесь я?

– Мы обо всем болтали. О спасателях тоже. Вернер – очень несчастный и одинокий человек, он сказал, что все вы – одиноки.

– Ты решила подыскать среди нас будущего мужа?

– По-моему, ты... стараешься быть хуже, чем есть.

– Разве?

– Вернер сказал, что ты очень сочувственный человек. И умный. И я решилась обратиться к тебе.