– Да вот я тут нашел вещь одну, думал, может, ваша? – спросил Дмитрий, вынимая из мешка канистру.

Мужик насупил брови.

– Моя, – признался он. – Несколько дней назад пропала, я уж обыскался. Всю жизнь в сарае стояла, и бензин в ней был, литров семь-восемь. У меня машины нету, но бензин нужен бывает, вот и держал. А тут как сквозь землю провалилась.

Ну спасибо вам, вернули.

– Она пустая.

– Ясное дело! – Мужик махнул рукой. – Это пацаны, твою мать. На своих мотоциклетках гоняют! Ладно, бензин стибрили, так на хрена-то канистру бросать!

У кого вы ее забрали?

– Нашел. В двенадцати километрах отсюда, в кустах недалеко от сгоревшего дома обходчика Гринько.

– Пустая? – только и сказал старик. – Там же литров семь было…

– Пустая, – эхом отозвался Дмитрий. – Я следователь из Петербурга. – Он вынул документы. – Самарин Дмитрий Евгеньевич. Раз вы опознали канистру как свою, давайте поговорим. – И, видя, что собеседник до сих пор не может прийти в себя, подсказал:

– В дом пройдемте. Собак нет у вас? Видите, со мной спутник.

– Нету, нету у нас собаки. Проходите.

Мужичок так рванул к дому, что Дмитрий с Чаком перешли на рысь. Они были уже у самого крыльца, когда дверь дома приоткрылась и в щели показалось лицо молодой женщины. Она полоснула взглядом по Самарину и его собаке, после чего дверь захлопнулась так же внезапно, как и открылась.

Устроились в горнице – большой чистой комнате, одну стену которой занимал гигантский плюшевый ковер с изображением знойной испанской ночи.

– Что ж, познакомимся, – предложил Дмитрий.

– Да-да, конечно. Коржавин Леонид Пантелеймонович. – Мужичок, оказавшийся вблизи моложе, приподнялся на стуле и позвал:

– Алешка! Аля! Альбина! Альбина, твою мать!

Никто не откликнулся. Коржавин повторил свои призывы от «Алешки» до «Альбины, твою мать», но в конце концов поднялся и подошел к двери:

– Альбина! Или ты идешь, или я… Он не договорил, потому что прямо перед ним выросла та самая черноглазая молодая женщина, которую Самарин заметил, подходя к дому.

– Что, папа? – спросила она спокойно, как будто явилась по его первому зову.

– Чайку сделай нам. Человек из самого Питера приехал, устал. И покушать чего-нибудь, ну понимаешь.

Альбина стояла и через плечо отца в упор смотрела на Дмитрия. Ему стало не по себе под пристальным взглядом ее черных глаз.

– Чайку? – быстро спросила она. – Или чего-нибудь покрепче?

– Да что ты в самом деле! – прикрикнул отец, хотя было видно, что он подкаблучник своей характерной дочки. – Неси, я сказал.

– Значит, так, – обстоятельно начал он, когда Альбина поставила перед каждым из них по большой кружке крепкого чая. – Вы варенье-то берите, не стесняйтесь. Значит, про эту канистру. Она у меня в сарае стояла, прямо у входа, слева по стенке. И дней пять назад, то есть нет, какое пять, недели две, а то месяц, наверно, хватился я – нету. Вот и весь сказ, собственно говоря.

– А кто в деревне мог знать о том, что у вас хранится эта канистра с бензином?

– Да кто угодно мог знать! Кто заходил ко мне в сарай, тот и знал. А по соседству-то каждый может зайти, мало ли кому чего надо.

– Ладно, – кивнул Дмитрий, чувствуя, что эта ниточка обрывается. – Тогда еще один вопрос. Вы хорошо знаете Гринько?

– Клаву, то есть Клавдию Ивановну? Или о Татьяне спрашиваете?

– Леонид Пантелеймонович, – Дмитрий едва сдержал улыбку, – вам бы на театре играть. Вы прекрасно понимаете, что я спрашиваю про Николая Гринько. Вы хорошо с ним знакомы?

– Как сказать… – Коржавин задумался. – Гринько же не местные, приехали сюда как беженцы. Из Казахстана, что ли? Или Таджикистана. Оттудова, в общем.

Одни из первых сообразили после путча, чем дело-то пахнет. Что развалится наш Союз. Спохватились сразу, продали там свое барахлишко и обосновались здесь.

Конечно, хотели бы поближе к Питеру или к Новгороду, да на те деньги, что там выручили, ничего лучше не нашли – прямо на полпути мы тут. Ну, Татьяна, она с ребенком приехала, а ребеночек косоглазенький, корейчонок, Кигай фамилия, – Мишка Кигай. Первый муж ее кореец был. Сейчас она Сафонова, замуж вышла, уже девочка у них… Ну а мать его… Клава… она, знаете…

– Я же вас спрашиваю о Николае, – остановил растекание по древу Дмитрий.

– Ну, Николаю повезло, он сразу устроился обходчиком, мы мало его видим…

Человек он замкнутый, одинокий. В деревню приедет, матери дров наколет, с сеном поможет и обратно к себе. Бирюк. Шапки кроличьи он продавал, вот и у меня…

– Скорняжничал?

Почему-то представились окровавленные шкурки, перемазанные в крови руки…

– А кто его знает. Шапки хорошие…

– Понятно. А не было ли у него в деревне недоброжелателей? Может быть, он с кем-то поссорился?

– Не-ет, – покачал головой Коржавин, – не припомню такого. В деревне же мы все друг про дружку знаем. Кто кого любит, кто кому завидует… Нет, ни о каких таких ссорах я не слыхал…

Самарин боковым зрением увидел, что в дверях стоит Альбина. Он повернул голову и встретился с ней взглядом. Она пристально посмотрела на него, повернулась и так же безмолвно вышла.

– Ну а связи его? Дружеские, любовные? Раз, как вы говорите, в деревне все известно…

Вместо ответа Леонид Пантелеймонович прихлебнул чаю.

– Да нет у него никаких этих связей. Может, там, на железной дороге…

Поезда-то, почитай, ходят. Машинисты, проводницы… Там лучше поспрашивайте.

Про эти дела мы не ведаем. Вот парнишка какой-то вроде с зимы у него кантовался. Бездомный, как щас говорят – бомжонок. Куда потом делся, не знаю.

– Какого возраста ребенок? – Это была интересная информация.

– Лет двенадцать, может, или около того. Я-то сам его только раз видел, а вот…

– Папа! – раздался спокойный голос Альбины. – Вы ничего не путаете?

Леонид Пантелеймонович оглянулся на дочь, потом посмотрел на кружку с чаем.

– А может, и спутал чего…

– Альбина Леонидовна, – Самарин обратился к строптивице, – может быть, вы больше знаете?

– С какой это стати? – Альбина передернула плечами. – Понятия ни о чем не имею.

– А подросток жил у него?

– Да вроде… – ответила Альбина. – Не могу сказать.

– А куда мальчик делся?

– Не знаю… Как приехал, так и уехал: Вскочил на подножку товарняка, и поминай как звали.