Дивизия располагалась в обороне примерно в том месте, где происходила переправа. Когда я добрался до своей роты, то выяснилось, что у нас новый командир взвода, а прежний утонул.

Командир роты сообщил, что за сбор оружия мне и всему отделению объявлена благодарность приказом командира полка.

Из отделения целиком сохранился только расчет братьев Перчаткиных, Васи и Миши, которые возили собранное оружие на лодке. Они сохранили мою шинель и «сидор». Старшина выдал мне хотя и не новые, но вполне приличные шаровары и гимнастерку. О том, что в кармане гимнастерки, доставшейся немцам, остались моя красноармейская книжка и комсомольский билет, я никому не сказал. Да этим никто и не интересовался.

Наши ПТР и карабины тоже сохранились. Располагалась наша рота, да и весь полк в хорошо вырытых и укрепленных траншеях с оборудованными огневыми точками.

Мне рассказали, что все это сооружали саперы. Пока мы сидели в этой обороне, нашлись практичные ребята, которые на расположенном невдалеке пшеничном поле собирали спелые или почти спелые пшеничные зерна. Потом мы эти зерна долбили в касках, в основном рукоятками саперных лопаток, заливали водой и варили в котелках пшеничный суп или кашу, в зависимости от густоты. Это мы называли доппайком. Кроме этого доппайка мы получили и пополнение людьми.

Через два-три дня нас сменила морская бригада, бойцы которой были одеты и в морскую и в обычную пехотную форму.

А мы к вечеру того же дня, совершив форсированный марш, начали сооружать новую оборонительную позицию, на этот раз на бахче с арбузами. Копать здесь было значительно легче, так как верхний слой был вообще черноземный, а слой ниже, хоть и твердый, но без камней. Только мы успели зарыться в землю, как начался артналет. А потом появились немцы и атаковали нас. Правда, без танков. Помню разговоры, что это была разведка боем.

Потом сложилась странная обстановка. Наши позиции и наши вторые эшелоны подвергались постоянному артиллерийскому и минометному обстрелу и днем и ночью. Но это не была артподготовка. Стрельба велась одиночными выстрелами, и снаряды и мины разрывались то в одном, то в другом месте. Правда, была одна закономерность. Обстреливались или наша передовая, или глубина нашей обороны. Мы, пользуясь этой закономерностью, вылезали из окопов для сбора арбузов или по естественным надобностям тогда, когда огонь переносился в глубину нашей обороны. Самое неприятное в этой обстановке было то, что совершенно прекратился подвоз продовольствия. Не доставляли ни горячего обеда в термосах, ни сухого пайка. В течение почти целой недели питались мы одними арбузами.

Арбузы собирали сначала сзади, а когда там все выбрали, стали лазать на нейтралку. Делали это так: собирали арбузы, ползая по бахче по-пластунски (наука все же пригодилась), складывали их на плащ-палатке. Потом, не поднимая головы, связывали углы плащ-палатки лямками из обмоток и за эти лямки, опять-таки по-пластунски, тащили к себе в окопы. Делали это по очереди по ночам и на рассвете, когда солнце в глаза немцам. Нам казалось, что так они хуже видят. Кстати, немцы тоже лазили за арбузами на нейтралку, но вечером при закате. Жара стояла днем страшная, и арбузы служили нам и пищей и водой.

Когда наконец привезли и выдали паек, то это оказались хлеб и селедка. Нашему возмущению не было предела. Кормить нас селедкой на такой жаре при фактическом отсутствии воды нам казалось вредительством. Назревал настоящий бунт.

К вечеру в окопах появились какие-то медики, которые разъяснили нам, что длительное пребывание на изнурительной жаре резко обессоливает и ослабляет организм. И поэтому селедка в этой ситуации необходима и полезна. Для меня, да и для многих других, это было очередным жизненным открытием, и гнев куда-то ушел. Тем более, что ночью нам доставили американскую тушенку, которую все называли вторым фронтом. Нам выдали ее по банке на двоих, и хватило всего на несколько минут. Вкус ее я помню до сих пор, и таких вкусных консервов мне с тех пор не попадалось. Возможно, мне это теперь только кажется, после той голодухи.

Что же касается арбузов, то потом, еще несколько лет после войны, я не мог не только есть, но даже смотреть на них.

С этих позиций мы снова однажды ночью срочно, форсированным маршем ушли из-за угрозы окружения, так как немцы прорвали оборону где-то у соседей. От красноармейцев, особенно от тех, кто воевал в начале войны, я слышал одобрительные разговоры в адрес командира дивизии, который вот уже второй раз не допустил окружения дивизии.

Однажды во время привала в одной из станиц налетела «рама» и начала кружить над станицей. По ней стали стрелять из винтовок.

Я тоже схватил ружье, установил его на плетень и с помощью Васи Перчаткина начал стрелять по этой «раме». Она задымила, перестала кружить, стала улетать в сторону, и вдруг на ней произошел взрыв и она рухнула на землю. Нашей радости не было предела. Конечно, по ней стреляли многие, но мы решили, что это мы ее сбили. Нас поддержал находившийся рядом командир нашей роты. Он заявил, что представит нас к наградам. Это было уже второе представление, и у меня приятно защекотало под сердцем.

Потом были еще бои. Мы отбивали атаки, ходили в контратаки, в которых наша роль бронебойщиков была второстепенной, на случай внезапного появления танков. Во время атак и контратак мы всегда шли за цепью.

Я не могу назвать дату, но хорошо помню, что после того, как была отбита атака немцев и нас в очередной раз сменила другая часть, во время привала на марше нам зачитали приказ Сталина. Я, конечно, всего содержания не запомнил, но в памяти четко отложились слова о создании штрафных батальонов и расстрелах на месте паникеров и трусов. Официально или неофициально, но у нас этот приказ называли «ни шагу назад».

Все бои не запомнишь. Во многом они похожи один на другой.

Атаковали и занимали какие-то хутора и поселки. Потом оставляли их. И очень много совершали маршей. Во время дневных маршей, под палящим солнцем особенно запомнилось жгучее желание освободиться от скатки шинели. Некоторые, особенно во время первых таких маршей, не выдерживали, скатку выбрасывали, а потом ночью замерзали, так как ночи были непривычно очень холодные.

Один такой марш мне запомнился особо. Как это уже не раз бывало, однажды под вечер мы оторвались от немцев и двинулись форсированным маршем на другой участок фронта. Шли по дороге вдоль овсяного поля. Поздно вечером, когда уже практически стемнело, раздался привычный гул авиационных моторов. Разумеется, немецких самолетов. Своих самолетов под Сталинградом лично я не видел. Раздался привычный сигнал: «Воздух». Колонна разбежалась по обе стороны дороги, и все залегли в посевах. В небе появились немецкие самолеты. И не просто появились. Первые самолеты уже были далеко, почти у горизонта, а конца их не было видно. Такого количества самолетов я никогда не видел.

Не успели скрыться за горизонтом последние самолеты. Не успели мы собраться в колонну, как послышались отдаленные взрывы, которые превратились в сплошной гул и грохот. Тогда мы мало что соображали. Просто радовались, что на этот раз нас не тронули, что обошлось и без обычных в таких случаях потерь, и немалых.