(Однажды он сказал: «Какой смысл лгать? Все мы здесь, как крабы в корзинке. Ты видела когда-нибудь крабов в корзинке? Каждый старается залезть на спину другому. Ведь каждому хочется выжить, так ведь?»)

— Да, он женат. И у него двое детей.

— А ты женат?

— Да, — сказал он. С явной досадой.

— А твоя жена тоже в Париже?

— Нет.

— А дети у тебя есть?

— Да, — ответил он, помолчав, — маленькая дочь.

— Расскажи мне о ней, — попросила я. Он молчал, и я снова попросила: давай, расскажи о ней. Она какая — худенькая, пухленькая, блондинка, брюнетка?

— Не хочешь допить свой кофе? — сказал он. — Мы можем сходить сегодня на шоу. Начало в девять с чем-то. Для разнообразия, — сказал он.

— Люблю разнообразие. Каждый день делать одно и то же так скучно.

— Ты считаешь?

Мостовая из окна такси выглядела как черная клеенка.

— Знаешь, ты просто прелесть, когда смеешься, — проговорил он, — ты больше всего нравишься мне, когда смеешься.

— Я вообще чертовски мила. Ты разве этого не замечал?

— Конечно, конечно.

— Я стану еще лучше, если немного попрактикуюсь.

— Интересно, — проговорил он.

Мне показалось, что он настраивает себя на то, чтобы не видеть меня больше.

Но он возвращался еще несколько раз после этого. И обычно говорил:

— Ну как ты, практикуешься?

— Будь уверен.

— Ну что ж, здесь для этого много возможностей.

Последний раз, когда я пошла с ним, он дал мне пятнадцать фунтов. Несколько дней после этого я все собиралась уехать из Лондона. Названия всех тех мест, куда я могу отправиться, постоянно мелькали у меня в голове. (Ведь это не единственное место на свете; есть и другие. Когда думаешь об этом, становится легче.) А потом я встретила Моди, которая выходила из Селфриджез, и мы пошли в кафе. Она не стала задавать мне много вопросов, потому что была переполнена собственными переживаниями по поводу одного инженера-электрика, который жил в Брондесбери и был в нее по уши влюблен. Она была уверена, что сможет женить его на себе, если приведет себя в порядок.

— Разве не досадно упустить такой шанс только потому, что у тебя не хватает денег? И это когда удача наконец улыбнулась. Такое сразу чувствуешь. Но я совсем поизносилась, а когда у тебя нет приличной одежды, сама знаешь, просто руки опускаются, потому что ты не веришь в себя. А он разбирается в нарядах и во всем таком. Его зовут Фред. Он недавно сказал мне: «Первое, на что я обращаю внимание в девушке, — это ее ноги и ее туфли». Ну, с ногами у меня все нормально, но взгляни на мои туфли. И он постоянно говорит что-нибудь такое, я страшно переживаю. Он вообще-то немного пуританин, но это не мешает ему быть разборчивым. Вив тоже был таким. Разве не обидно, когда личная жизнь разбивается только потому, что у тебя не хватает нескольких фунтов? О Господи, помоги мне. Мне так хочется, чтобы у меня все получилось.

Когда я спросила ее, сколько денег ей не хватает, она сказала:

— За все про все восемь фунтов.

Так что я дала ей эти восемь фунтов.

С деньгами всегда так. Никогда не знаешь, на что они уйдут. Только разменяешь пятерку, а ее уже нет.

Я чувствовала себя довольно паршиво, когда мы поднимались наверх, но потом, после нескольких глотков виски, стало полегче.

— У тебя есть граммофон? — удивился он. — Потрясающе! А есть у тебя эта замечательная пластинка Баха? Концерт для двух скрипок в исполнении Крайслера и Цимбалиста[47]. Не могу припомнить, какой именно.

У него были маленькие усики и одно запястье перебинтовано. Почему? Не знаю, не спрашивала. Он уже не казался мне таким симпатичным, как в тот момент, когда заговорил со мной. У него был приятный голос, а глаза немного мутные.

— Нет, Баха у меня нет.

Я поставила «Пуппхен»[48]и стала перебирать пластинки.

— А это что такое — «Connais-tu le Pays»?[49]— «Ты знаешь край, где цветут апельсины». Давай ее поставим.

— Нет, когда я ее слышу, у меня портится настроение.

Я поставила «Всего один невинный поцелуй», а потом снова «Пуппхен». Мы стали танцевать, а собака на картинке над кроватью нагло смотрела на нас («Ты знаешь край, где все не так, где расцветают апельсины»).

Я сказала:

— Не могу больше видеть эту дурацкую собаку.

Я сняла туфлю и швырнула ее в картину. Стекло разбилось вдребезги.

— Я мечтаю об этом уже много недель, — призналась я.

— Меткий бросок. Но мы не слишком шумим?

Я успокоила его:

— Все нормально. Мы можем шуметь сколько захотим. Плевать. Мне чертовски хочется посмотреть, посмеет ли она что-нибудь сказать. Мне чертовски хочется устроить шум.

— Ах вот как, — проговорил он, искоса глядя на меня.

Мы продолжили танцевать. И вновь началось это.

Я сказала:

— Мне надо выйти, сейчас же.

— Почему? — он, усмехаясь, смотрел на меня.

— Мне очень плохо.

Этот дурак подумал, что я шучу, и вцепился в меня.

Я сказала: