В мгновение стало зябко, повеяло тоскливым смятением. Этот шторм в горах — дурной знак. Опасное предзнаменование.

Она поежилась. Не думать! Выбросить из головы!

Между тем Лозинский, глядя на нее в зеркало, странными механическими движениями разглаживал воротничок ее платья, складочки ткани на плечах, поправлял пуговицы, перебирал волосы, будто она наряженный к празднику ребенок и надо проверить, все ли на месте, все ли в порядке. И вдруг наклонившись — с высоты своего роста — поцеловал ее в затылок.

«Первая настоящая нежность за время нашего знакомства», — подумала Зиночка, и ей почудилось, что в глубине зеркала мелькнула тень бедного Ильи Ильича Дика.

Она вспомнила его растерянную, полувиноватую, полуукоризненную улыбку, когда не далее как третьего дня, накануне свадьбы, она, быстро-быстро выталкивая круглые словечки из румяного рта — только бы не остановиться, не дать ему вставить слово, не смотреть на разом осунувшееся и постаревшее лицо! — рассказывала наспех придуманную историю о том, что папенька отсылает ее учиться за границу прямо сейчас, сию секунду, не позднее завтрашнего дня… паровозом… с Николаевского вокзала… и они больше никогда не увидятся… ну разве лет через пять… а что касается синема… то когда-нибудь… конечно… но не сейчас, не сейчас. Как можно ослушаться папеньку? Когда она закончила и перевела дух, он молча повернулся и пошел вниз по Сретенскому бульвару, и по его сгорбленной спине она поняла, что он знает, что она врет.

Тень… тень… уходи… и больше не возвращайся…

А Лозинский все продолжал ее оглаживать.

— Зинаида Лозинская, — сказал он тихо. — Красивое имя для актрисы. Хорошо будет смотреться в титрах.

Она покачала головой.

— У актрисы должно быть свое имя. Зина-ида. Ида. Ве-дер-ни-ко-ва. Ве-дер… Верде. Ида Верде.

Ида вытащила стеклянную пробочку из флакона духов и провела ее острием по шее — последний штрих в приготовлении к вечеринке, которую «блистательные Лозинские» устраивали в честь… Они сами толком не знали, в честь чего. Просто весна была в разгаре, пора было показать новые платья и похвастаться успехами садовника, который превратил их сад в ботаническое чудо.

Впрочем, маленький повод все же был. Контракт со Студенкиным, заключенный Лозинским и его женой божественной дивой Идой Верде после шумного успеха их первой детективной серии «Песок стирает все следы», завершился, и звездная пара искала другого продюсера. Нынешний прием был отчасти поводом переговорить наедине с Александром Ожогиным — самым крупным российским кинопредпринимателем и владельцем огромного ялтинского студийного города «Новый Парадиз». Лозинский предполагал увлечь его в кабинет и там, за рюмкой хорошего коньяку и гаванской сигарой, предложить новый проект.

Ида с каждой фильмой становилась все более знаменитой и все чаще позволяла себе ничего не делать на экране — лишь смотрела в сторону от камеры своим холодным настороженным взглядом, а потом вдруг — раз! — и подмигивала в объектив. Это был ее коронный трюк. Он зачаровал зрителей почти в самом начале ее карьеры, в «Грустных чудачествах госпожи Ноль». С тех пор Лозинский не мог отказать себе в удовольствии слегка на нем паразитировать.

«В конце концов, я сам его выдумал», — говорил он себе.

Его холеная супруга царила на экране больше пяти лет. «Песок…», где Ида сыграла таинственную убийцу, засматривали до дыр. Холщовый пиджак-френч, широкие льняные брюки и шляпка-шлем молниеносно вошли в моду. Госпожу Верде подняли на щит скандальные суфражистки, но от толкотни с этими дамочками она быстро отвертелась, тем более что царили они в Петербурге и Москве, а Лозинские переехали в Крым. Туда, где цвел Русский Холливуд.

Дом Лозинских был построен в лесистой горной расщелине, от моря не близко — оба были не любители кувыркаться в воде, — но с чудесным видом, открывавшимся с высокой террасы, что опоясывала дом, и громадным садом, который ступенями спускался вниз от резиденции, как архитектор называл свое детище. Наняли местного — кавказского — архитектора Сержа Мержанова, удивившего Кисловодск и Сочи домами-аэропланами. Именно такой дом Лозинские и хотели — чтобы окон было больше, чем стен, чтобы стучались в стекло лиственницы и кусты жимолости и чтобы ветер заносил белые банты каштанов в пору их цветения прямо в гостиную.

Ида улыбнулась краем губ, услышав, как внизу раздался мелодичный звон бокалов, в которые уже полетела пенящаяся струя шампанского.

От порыва ветра хлопнула приоткрытая в сад дверь — она и подняла волну, от которой поплыл по дому веселый перезвон. Ида просто обожала его! Вот бы смешаться с этими тонконогими хрустальными солдатиками в их беспечном марше, завертеться, взлететь над серебряным подносом!

— Ты готова? — в дверях появился Лозинский в бежевом льняном костюме, на шее — шелковый платок бледно-апельсинового цвета в тон платью Иды.

С его губ на ее перелетела ироничная улыбка — муж вопросительно посмотрел на жену, та неуверенно покачала головой, но через мгновение он уже спускал бретельку невесомого платья — легкий шелк, прошитый квадратами жемчужной нитью.

День выдался пасмурный, и ткань лукаво мерцала в полутьме комнаты с зашторенными окнами.

— Кажется, первый гость уже стянул у официанта стаканчик, — шепнула Ида, все еще раздумывая — поддаться прихоти плоти или простучать каблучками по лестнице, и хлынет навстречу весенний прохладный воздух, в котором мешаются запахи ранних цветов. Засвистит трубач, и его мелодию — мальчишка подыграет ритму ее каблучков — подхватит оркестр.

Однако она уже подставляла шею поцелуям и внизу позвоночника таяла жаркая волна.

— Конечно, первым явится Милославский и начнет вокруг тебя увиваться. Он же влюблен… — шептал ей на ухо Лозинский.

— Ну-у, он произведение искусства, не человек. Думаешь, успеем? Пожалуйста, не порви платье.

— Именно для этих целей мы и покупаем тебе по две копии одной модели.

— Для этой красоты копии не нашлось.

Шелк скользнул вниз.

Лозинский нежил губами тонкую кожу — плечи, ложбинки на спине. Он так и не научился колдовать перед ней словами — немел. Немел от того, что в такие минуты она становилась слишком, ну слишком ласковой — особенно тогда, в первый год. Сначала казалось — ненастоящая, играет. Или листопад словечек обращен не к нему.

Лекс поднял голову и посмотрел в огромное зеркало, украшающее противоположную стену от пола до потолка. Острая дрожь распрямила его и толкнула глубже.

Их излюбленная мизансцена — у окна. Он наклоняет ее и, придерживая, заставляет чуть прогнуться, а она вначале слегка приподнимается на носочки. Она видит перед собой море и клубящуюся дымку, нежно-сливочную в ясные дни и пепельную, кружевную — в тусклые. Одной рукой она опирается о подоконник, другой гладит его бедро. А он видит ее шею, завитки волос, шелуху первого поспешного загара. И обмирает, поглядывая в зеркало, в котором они отражаются — роскошные, равнодушные ко всему, кроме друг друга, одурманенные страстью.