Ожогин с опаской опустился в предложенное хлипкое кресло.

Лозинский разлил по рюмкам коньяк, вскрыл коробку с сигарами — сам он курил длинные тонкие папиросы, но пристрастие Ожогина к крепким сигарам было известно всем.

Ожогин пригубил коньяк, одобрительно хмыкнул, раскурил сигару и посмотрел на Лозинского вопросительно.

Тот вскочил. Нервно зашагал по комнате.

— Вот в чем идея, Александр Федорович, — начал он. — Вы, конечно, знаете Александра Грина. — Ожогин кивнул. — Ну да, конечно, вы же его «Алые паруса» фильмировали. Он придумал романтическую историю…

— У него все истории романтические, — усмехнулся Ожогин.

— Да-да… — Лозинский сбился и теперь судорожно пытался ухватить за кончик убежавшую мысль.

Ожогин смотрел на него набычившись. Лицо его приобрело сонное выражение. Сонное выражение нападало на Ожогина в минуты особой сосредоточенности и заинтересованности, и хотя Лекс пока ничего путного ему не предложил, в золотой парочке Лозинский — Верде Ожогин был заинтересован как ни в ком другом.

Все это Лекс знал и понимал, однако сонное выражение сбивало его с толку. Казалось, что Ожогину невыносимо скучно.

Лекс начал путаться.

— История, в общем, такая. Золотую цепь — сценариус назывался «Золотая цепь», но мы придумали другое — «Охота на слезы», — золотую цепь находят на морском дне… Впрочем, это неважно, — он мерял длинными ногами кабинет. Ожогин следил за ним из-под полуопущенных век. — Человек, нашедший цепь, богатый, больной… Рядом с ним двое… И еще двое… Враги и друзья… Девушка… Он с ней в ссоре, но… Это не главное… Главное — огромный замок, полный чудес…

— Главное… — раздался тихий голос, и в кабинет бесшумно скользнула Ида. Скользнула, уселась на подлокотник кресла, перекинула ножку через ножку, вставила в длинный мундштук черного янтаря плоскую сигариллу, закурила и продолжила: — Главное, мой милый, в том, что двое прохиндеев — он и она — пытаются окрутить несчастного богача. Он увлечен. Вроде бы готов жениться. Но… Но почему-то никак не женится. Почему? Да потому, что заставить любить невозможно. Вот что главное — ЗАСТАВИТЬ ЛЮБИТЬ НЕВОЗМОЖНО! А все остальное — покинутые девушки, золотые цепи, поиски кладов, подвалы, морские глубины, волшебные замки, стрельба, драки… Антураж, антураж! Как вам такая история в романтическом оформлении, Александр Федорович?

— У вас отличное чутье на драму. — Ожогин наклонился и поцеловал Иде руку. — И вы так верно схватываете суть. Ну а какую роль уготовили вы себе?

— Роль женщины, у которой такое выражение лица, будто ей что-то тайно и страстно нашептывают на ухо.

Ожогин расхохотался, запрокинув голову.

— Это будет сентиментальный детектив. Очень сентиментальный детектив! — Ида подмигнула Лозинскому, мол, все в порядке, загасила сигариллу и так же бесшумно выскользнула из кабинета.

«Она опять права», — подумал Лекс, провожая ее взглядом.

Дверь закрылась, и на секунду в комнате повисла пауза — как будто двое мужчин продолжали смотреть на тень, оставшуюся от прекрасного видения.

— Однако за Грином надо следить — его фантазия имеет склонность терять здравый смысл. — Ожогин встал. — Вы же знаете, наверное, что от проблем с полицией его спас синематограф — он был беглым солдатом, когда купили его первый сценарий и были пущены в ход средства, чтобы замять дело. Вы с ним лично общались? — Лозинский покачал головой. — Он дикий или, как вам объяснить… Жаль, что ускользнула ваша супруга, которая так точно формулирует, — он кажется этим новомодным существом: инопланетянином. Гипнотизирует своими дикими фантазиями, а любая фантазия — это бюджет. Будьте бдительны, сударь. — Ожогин поставил крутобокий бокал с недопитым коньяком на стол. — А вот и сам господин Грин, как на заказ, — подойдя к открытому окну, он указал на долговязую сгорбленную фигуру. — Сказки его легки, но сам господин Грин — человек тяжелый. Беглый — лучшее для него определение. Для него каждая точка, в которой он оказывается, будто место преступления, откуда надо скрыться. Впрочем, что-то я разболтался! Не запойный ли он, кстати? — И Ожогин откланялся.

Лозинский смотрел, как к озирающемуся Грину — или после слов Ожогина ему казалось, что писатель нездорово озирается и похож на проигравшего боксера, который продолжает сжимать кулаки, хотя бой закончился, — подплыла Ида.

Глядя снизу вверх, тронула его за плечо, повернулась на каблучке и двинулась в глубь толпы, ведя за собой насупленного писателя на невидимой привязи.

Спустились нежные сумерки. В деревьях зажглись лампочки, казавшиеся насекомыми, присевшими отдохнуть на крупные листья платанов.

Стемнело. В очередной раз звякнули ворота. Поклоны, обещания, сияние хмельных глаз, шуршание юбок. «Ах, не забыла ли я?» «Как божественно!» «Элегантность имя им!» Комплименты. Приглашения, не терпящие отлагательств. Уговоры, не терпящие возражений. Вскрики, отголоски смеха таяли где-то внизу, где на площадке у подножия склона зажигались фары автомобилей, гудели таксомоторы. Лозинские провожали гостей, стоя на высоких мраморных ступеньках крыльца. Он обвивал рукой ее талию. Она склоняла голову к его плечу.

Через полчаса Лекс нашел Иду в гостиной. Никаких следов усталости, безмятежная — как почти всегда. Остановившись у книжных полок, она рассматривала громоздкий фолиант — наверное, старый атлас растений, в которых буквы переходят в извилистые рисунки стеблей. Так и есть.

— Тебе всегда удается выставить меня дураком! — зло выкрикнул Лозинский, увидев ее холодный профиль, прищуренный взгляд, выискивающий на картинке то, что никогда даже не придет ему в голову. Кажется, он тоже выпил пару лишних коктейлей. — Кто тебя просил вмешиваться в наш разговор с Ожогиным?!

— Ты, милый, болезненно воспринимаешь всякую ерунду. Ты так мямлил, что запорол бы весь проект. К тому же тебе никогда не удавалось внятно изложить суть дела, — равнодушно ответила Ида, не отрываясь от атласа.

— Ты могла бы сделать это более деликатно! — Лозинский понимал, что жена права, но ясность ее мышления особенно злила его. — И ты позволяла этому юнцу Баталову во время танца…

— О, Лекс, не начинай. — Она тренькнула пальцами по полуопустошенным бокалам. — Режиссируешь там, где не нужно. Почему ты не спрашиваешь об остальных, с кем я танцевала?

Лозинский сжал кулаки. Она нарочно его провоцирует!

Она же смотрела в сторону Черного моря. Ее не заботили слова Лозинского. Не он, так… так еще чья-то мускулистая рука, упругий торс, красивая ягодица. Впрочем, на хмельную голову ни поцелуи, ни жар тела ей никогда не были нужны.

От моря подуло холодом. Может, начинается шторм? Подкатила знакомая волна злобы, не страшной, не опасной, скорее раздражение, которое легко можно подавить, не выпускать хмельной пар из себя. Но то, что стоит за этим раздражением, — куда это деть? И ревность его скучная. И глуповаты его зеркала, в которые он все время смотрится — добро бы только в спальне, — нет, не пропускает ни одно чистое стекло на улице, только бы взглянуть на свою поступь, на залихватски заломленную шляпу, на шикарный узел пояса на пальто. Коллекция отражений — его удел.