Ей ответили: «Войдите». И дверь открыл молоденький лейтенант с новенькими погонами и скрипящей портупеей через плечо. У него было юное румяное лицо.

— Я пришла…

— Вы… девушка-инкогнито? — Иванов, казалось, еще больше зарумянился, а Инка подумала, зачем таких стеснительных, как он, берут на серьезную работу. — Садитесь! Будьте как дома, пожалуйста.

— Как дома?

Иванов понял ее иронию:

— Простите! Вообще за все извините. Видите ли, меня иногда разыгрывают наши сотрудницы, вот я и вам не поверил. Так, я вас слушаю…

Инка смотрела на тонкую полоску его безукоризненно белого подворотничка, охватившего крепкую, но еще по-мальчишески округлую загорелую шею. Он хочет слушать, этот лейтенант. Он даже сделал серьезное внимательное лицо и скрестил руки на груди, под университетским ромбическим значком. Впрочем, значок, наверное, не университетский, какой-то другой, с красным кантом…

— У вас найдется бумага?

— Вы хотите изложить в письменной форме?

— Совершенно верно, товарищ лейтенант.

— Это — самое лучшее для нас.

Иванов с подчеркнутой неторопливостью достал из стола стопку чистой бумаги, положил перед Инкой. Чтобы не мешать Инке, откинулся на спинку стула и раскрыл перед собой скоросшиватель с бумагами. Иногда поверх него взглядывал на склоненную Инку: «Красивая!» И словно уличенный, быстро упирался глазами в бумаги.

Инка подала исписанный лист и поднялась:

— Можно надеяться?

— Вполне, — снова с подчеркнутой официальностью сказал он. — Доложу начальству и… приступим к операции!

ГЛАВА XVIII

С той поры как познакомился Игорь Силаев с Эдиком, а потом и с дядей Егором, он пугался каждого звонка в квартиру, каждого встречного милиционера. А после ночного визита Инки он, казалось, тени своей начал бояться. Был он в эти дни тих и молчалив. И когда к нему обращались, часто отвечал невпопад. Сотрудники бухгалтерии недоумевали: что случилось с их главным? Наверное, думали, опять с матерью плохо. Понять можно: человек недавно отца похоронил, а тут родительница на ладан дышит…

Вечером матери не было дома, и он сидел один. Когда чуть стемнело, зажег свет во всех комнатах, даже в туалете и ванной. Злясь на себя за свой страх, заглянул в каждый угол. Он теперь понимал, что Инка не случайно приходила, что она что-то замыслила. И она хотела уберечь его, предупредить. А он… Овечкой прикинулся! Лучше это или хуже? Чем все кончится? Над чьей головой петля повисла? Над Инкиной? Наверное, над его. Встал бы отец из могилы: как ты дошел до жизни такой, сынок?!

Звонок в прихожей был так внезапен и резок, что у вздрогнувшего Игоря свалились очки с переносицы. Он стал искать на полу и наступил на них. Они сухо хрупнули под подошвой. «Все! — обреченно выдохнул он и сухим языком облизнул сухие шершавые губы. — Не отвечать? Спрятаться? Бежать из города?..» — И знал, что на это он не способен, не хватит мужества.

Нашел в ящике стола запасные очки, побежал открывать дверь. Прижался к ней, прислушался. Тихо. Ох и тихо! И будто хлыстом ожег новый требовательный звонок…

Это оказались Эдик с Владиславом. Посвистывая, Владислав крутил на пальце цепочку с ключом от «москвича». Из кармана выставил на стол бутылку коньяку:

— У Инны достал. Югославский!

Эдик пояснил:

— Владислав выставляет первый презент. По случаю покупки собственного лимузина. Бешеные деньги у человека!

— Чумные, — уточнил тот, продолжая вертеть цепочку. — Мне не наливайте, я — за рулем.

Он то и дело выглядывал в окно — внизу, на улице, стоял его «москвич». Сказал, оправдываясь:

— Не столько боюсь, что машину украдут, сколько — боковое зеркало. Оно и стоит-то рубля три, да в магазинах не купишь. У знакомого шофера с корнем выломали…

— Вот так и начинается перерождение индивидуума. Сегодня он коммунар, пронизан духом коллективизма. Завтра — собственник, владелец автомобиля. И сразу забывает, чему его учили в пионерах и в комсомоле.

Эдик был в духе и говорил много. Видя, как Игорь расставляет тарелки с колбасой и сыром, ухмыльнулся:

— Что это у тебя, продукт времени, руки дрожат? Кур воровал?

— Хуже… Совесть…

— Ха-ха! Совесть у тебя действительно… Чернее голенища сапога. — Склонив шишковатую голову с темной родинкой на темени, Эдик прислушивался, как из бутылки булькало в граненые стаканчики. Поднял свой, посмотрел на свет люстры: — Марочный! Ну, Слава, чтоб колеса вертелись! Чтоб тормоза держали!

— Тяните на здоровье… Вы здесь быстрее закругляйтесь, а я в машине посижу. Я за зеркало четвертную отвалил одному гаду…

Когда за ним закрылась дверь, Эдик медленно выпил, пощелкал языком и только после этого положил в рот ломтик лимона, посыпанного сахарным песком. Игорь тоже приложился к стаканчику и поперхнулся, облил коньяком белую рубашку, час назад наглаженную матерью.

Эдик снова нехорошо усмехнулся:

— Белая сорочка, белые штаны… Раньше приговоренные к смерти в белое обряжались. — Он еще налил, чокнулся с Игорем: — За наше счастливое детство! Оно ведь было у нас, было… Ну, а теперь — за благополучное возвращение Матвея!..

— Вернулся?!

— Говорит, по конкурсу не прошел. — Эдик тонко улыбнулся. — Улавливаешь, как бает наш незабвенный дядя Егор? Между прочим, вчера он первую сотню принес. Наша с тобой доля. Инка твоя неплохо начала. Хотя — не твоя она. На теплоходе видел с красавчиком. Командированный из Ленинграда. Так-то, сердцеед провинциальный.

Игорь быстро пьянел. Точнее, пьянели ноги и руки, они не подчинялись его воле. А голова была ясна, до того ясна, что казалась пустой и звенящей, как перезрелый арбуз. Тряхни ею и услышишь, как там семечки тарахтят.

— Она под другого стелется, а ты… Волынил, время терял… Съезжу на месячишко в совхоз со студентами, а потом… — Эдик прищелкнул языком и пальцами: — В общем, презренный металл увезет нас с Альбиной в далекую Чехословакию. Я без пережитков, Игорь. Я простил Альбине. Женщины созданы для украшения жизни. Им все прощается. Прости и ты Инке, как уедет командированный…

Болтлив был Эдик, коньяк делал свое дело.

— Тварь ты, Эдуард… Тварь!

Глухо и как-то уж очень буднично, бесцветно сказал это Игорь, сквозь толстые стекла очков глядя на лицо Эдика, от удивления вытянувшееся еще больше. Таких слов, такого обращения к себе Эдик не слышал от Игоря за все годы знакомства.

— Я всегда говорил, что тебе вредно влюбляться и пить. Ишь, глаза налились, красные, как у кролика. А кролик и трус — синонимы. Тебе это известно? — Тон у Эдика был будто миролюбивый, тонкие губы растягивались в улыбке, но глаза вдруг стали узкими, злыми, а на щеках и у крыльев носа проступила синюшная бледность. Он всем телом, рывком подался через столик к Игорю. — Заткнись, падло! Забыл, с кем?.. Я тебе быстро мозги освежую…

С минуту они