Берендеи - словечко Веригина. Валит толпа веселых берендеев - его любимое выражение.

Кроме берендеев были еще в его лексиконе фаранги. Если берендеев он насмешливо и несколько брезгливо терпел, то фаранги были врагами. Берендеев, говорил он, еще можно чем-то пронять, они еще могут перемениться, испытать какие-то человеческие чувства. Набитые же под завязку жизненными благами фаранги с бычьими затылками и их телки - существа непоколебимые, не пробиваемые ничем, убежденные в своем праве жрать и пить больше других. Их морды за темными стеклами иномарок, замороженные тупым выражением бесконечного превосходства над остальными, были лицами другого народа, с которым нельзя договориться, у которого не стоит просить пощады. Ибо хотят они только одного - давить и опускать тех, кто слабее. На их презрение, считал он, можно отвечать только ненавистью. И эта ненависть не подлежит осуждению.

Выраженьице это, фаранги, он привез из Таиланда. Так тайцы, объяснил он мне как-то раз, называют приезжих из Европы и Америки, бледнолицых варваров с карманами, набитыми деньгами. Фаранг вечно пьян, высокомерен, глуп и желает лишь одного - ублажать себя, тупую скотину. Он уверен, что ему все позволено и все вокруг ему обязаны. А еще Женька рассказал, что тайцы никогда не были колонизированы, не знали над собой западного сапога и хлыста и поэтому поначалу отношение к чужеземцам-фарангам было у них, в общем, человеческое, по-тайски добродушное. Но эти, и прежде всего американцы, показали им, что на душе у настоящего фаранга, который смотрит на других, как на зверей в зоопарке. И это в лучшем случае.

Хуже фарангов в системе веригинского мироздания были лишь малолетние гаденыши, стаями толкущиеся у подъездов и грязных скамеек, наплевывая рядом с собой целые лужи гнилой слюны, а теперь научившиеся у приезжих азиатов часами сидеть на корточках, словно справляя нужду на глазах у всех. Они смотрят вокруг себя злобными, обиженными шакальими глазами и готовы за медный пятак убить любого. А могут убить и просто так, без всякого пятака.

Сам я человек невеселый, хотя и могу при необходимости изобразить радость жизни и беспечное довольство окружающим. Но Веригин был человеком и вовсе сумрачным. Приступы депрессии и неконтролируемого отчаяния накатывали на него постоянно, а со временем все чаще. Никаких особых поводов для этого не требовалось, вызвать их мог вполне обычный житейский пустяк, потому что какой-то темный ужас давил его сознание непрестанно. Его одиночество шло от невозможности объяснить причины этого ужаса перед жизнью, от стыда за него, от желания скрыть от других…

И вот теперь мне надо выяснить, что же с ним произошло. Тем более что меня подозревают в причастности к его смерти. А это значит, что мне надо реанимировать все мои навыки следственной работы, с которой я сбежал в свое время.

Моя карьера следователя, как я уже говорил, была недолгой. Я очень быстро почувствовал, что ловить и изобличать попавшихся под руку нарушителей закона, когда вокруг крадут и жаждут обогащения любой ценой абсолютно все, занятие не для меня. Я не такой уж моралист и чистоплюй, больше того, мое отношение к жизни и людям вполне хладнокровно, но я так и не смог обрасти необходимой шкурой равнодушия, без которой невозможно денно и нощно разбираться в диком месиве пороков и преступлений, с которым приходилось сталкиваться на службе. А высоких идеалов и стремления к мессианской деятельности, которые замещали бы отсутствие толстой шкуры, у меня тоже не обнаружилось. Я не смог убедить себя в том, что нынешние законы, многие из которых пекутся сейчас на потребу дня, должны быть превыше всего и пусть погибнет все ради торжества их духа и буквы. Увы, дух слишком быстро улетучивается, а оставшаяся буква далеко не всегда помогает торжеству моральных заповедей.

Когда я все это уже сформулировал для себя, случилась одна история…

Позвонил какой-то молодой человек и сказал, что он вернулся утром домой и нашел своих родителей убитыми. Картина, которая предстала перед нами, была страшной. Родителей парня убили гантелью. Убивали их во сне. Сначала мать, а потом отца. Они спали в разных комнатах хорошей трехкомнатной квартиры. Били прямо по лицам, от которых осталось только кровавое месиво. Окровавленная гантель валялась тут же. Сам пацан провел эту ночь у своей невесты.

Звали его Алеша… Алеша Грушин. Очень хорошенький, чистенький, застенчивый, с девичьими ресницами. Улыбка только у него была какая-то странная. Вроде бы приветливая и тихая, но в то же время будто с неким тайным смыслом.

Мы стали выяснять все, что можно, про семью Грушиных. И тут мне вдруг позвонил Веригин, и выяснилось, что он с Трушиными хорошо знаком. Мы встретились. Веригин выглядел оглушенным случившимся. С каким-то отчаянием и недоумением вспоминал, что буквально накануне Катя Грушина с сыном Алешей была у него в редакции. Отец Алеши был театральным актером, не слишком известным и не очень талантливым, но вполне крепким и успешным. В последнее время он увлекся писанием стихов и рассказов, которые понемногу стал печатать то тут, то там. А Катя была художником-любителем и работала в небольшом журнале в отделе искусства - писала статьи и рецензии. Как рассказал Веригин, у них было редкое по нынешним временам единение душ и интересов. Муж читал Кате свои стихи, она показывала ему свои картины.

Когда я спросил, были ли у них враги, Веригин пожал плечами - какие у таких людей могут быть враги? Единственное, что их как-то беспокоило, - невеста Алеши. Девочка была из актерской семьи, о которой ходили неприятные слухи.

- Витя, Катин муж, работал когда-то с отцом этой невесты в одном театре, они враждовали, потом даже здороваться перестали. Витя считал его грязным типом, - пояснил Веригин.

- Может, они запрещали Алеше с ней встречаться? Давили на него - не хотели, чтобы он на ней женился?

- В душе они, конечно, были против, но на Алешку не давили. Они на все бы согласились, ведь ради него они и жили… Сначала у них была девочка, которая умерла в семь лет в каких-то жутких мучениях. Они это еле пережили, чуть с ума не сошли. Долго не решались снова заводить ребенка. Так что, когда родился Алешка, они на него разве что не молились.

- А чего она к тебе в редакцию его привела?

- Знакомить. Он же на театроведческом учился, вот она его и учила ходить по редакциям. Принесла статью за его подписью. Я посмотрел и сразу понял, что статью написала она сама, но говорить ничего не стал. Единственное, что спросил, почему подпись такая странная - Алексей Барсов. Катя сказала, что они на семейном совете решили, что появление третьего Грушина в их достаточно узком мире как-то слишком. А мне почему-то показалось, что псевдоним - это идея Алеши. Они возражать не стали, хотя и обиделись на то, что он хочет быть как бы отдельно от них.

А после Веригина подъехали возбужденные опера и сказали, что в показаниях Алеши сплошное детское вранье и несовпадения. Он ушел от невесты после двенадцати ночи, а около часа его видели входящим в подъезд собственного дома. Потом он засветился около шести утра на улице, его вспомнила продавщица круглосуточной палатки - он покупал сигареты… Ну и невеста, когда на нее уже плотно наехали, призналась, что он у нее не ночевал.