- Ну и что все это значит? - тупо спросил я.

Ребята мне объяснили. Весьма доступно. Или этот Алеша спугнул убийцу, а потом сам убежал от страха из дома. Или он сам впустил его, а потом, когда все было кончено, убежал. Или…

- Или что? - не выдержал я. - Сам убил мать и отца? Спящих? Гантелью?

Вообще-то я хотел сказать это с сарказмом, но у меня что-то пересохло в горле. И еще я сразу понял, что это правда. Убил. Мать и отца. Спящих. Тяжелой черной гантелью. Бил по лицам…

Он сразу сознался. И рассказал, как все было. Пришел домой, дождался, когда родители заснут, а ложились они поздно, прокрался в чулан, где хранились гантели… В какой-то момент, когда он был у матери и бил второй раз, ему показалось, что отец проснулся. Чуть не уронил гантель от страха. Но отец спал. Потом все убрал, вышел из дома, погулял в парке, подремал на скамейке, вернулся домой и позвонил в милицию. Почему столько ждал? Чтобы люди видели утром, как он входит в дом. За что? Он чувствовал, что они настроены против его женитьбы и не дадут им спокойно жить. А без них они вдвоем с невестой так хорошо могли бы жить в трехкомнатной квартире!.. Да, в той самой, где он убил мать и отца. Невеста знала? Нет. Он ей ничего не говорил, не посвящал.

Я видел эту невесту, и никто не смог бы убедить меня, что она ничего не знала. Во время суда конвоиры перехватили записку, которую она ему пыталась сунуть. Держись, все будет хорошо, после экспертизы сможешь выйти на свободу, целую…

А еще была его бабушка, мать Кати. Которая всем говорила, что Алеша ни в чем не виноват, что его оклеветали, она будет жаловаться и добиваться справедливости. Что ж, ее можно было понять. Катя была ее единственной дочерью, муж давно умер, она была совершенно одинока. А жить дальше с мыслью, что твою единственную дочь убил ее сын, твой единственный внук, последний на этом свете родной человек, видимо, нельзя.

Вот на этом и закончилась моя карьера следователя. Началась с убийства родителями своего сына. А закончилась убийством сыном матери и отца. Круг замкнулся. Вот только что это означало?

[17]

Неожиданно прорезался домофон. Честно говоря, в такое время я уже никого не ждал. Оказалось - Анетта. Выглядела она чем-то встревоженной.

- Что случилось? - спросил я.

- По-моему, случилось у тебя, - ответила она. - Ты как, мальчуган?

Я только неопределенно пожал плечами.

- Мне все рассказали про твоего друга…

- Ты поэтому решила меня навестить в такое время? - удивленно спросил я, снимая с нее дубленку. - Бросила семью, детей?

- И поэтому тоже. Господи, в чем ты меня все время подозреваешь?

- Я? Тебя? Ни в чем я тебя не подозреваю, потому что я достаточно неплохо тебя знаю.

- Ого! Это уже интересно.

Анетта принялась готовить кофе, а я смотрел на нее и думал о том, как странны и неясны наши отношения. Она не была для меня просто любовницей или даже любимой женщиной, она еще была моим идейным противником - только очень умным и красивым. Но остаться без нее? Такое мне даже в голову не приходило.

Однажды мне приснился сон, который я уже не мог забыть. По прошествии некоторого времени мне даже стало казаться, что происходившее во сне на самом деле произошло в жизни, настолько реальны и пронзительны были чувства, которые я испытал.

Анетта тогда впала в творческий раж, она пропадала на работе сутками, что-то у них там решалось очень важное. И был некий человек по фамилии Янг, с которым она очень сблизилась. Как далеко они зашли в своих отношениях? Я не знал. Дело в том, что я всегда был в ней абсолютно уверен. Что, конечно, нельзя считать поведением человека вполне вменяемого. Почему женщина, которая с тобой обманывает своего мужа, не может обманывать и тебя тоже? Тем более женщина с пылкостью и склонностями Анетты! Но что есть, то есть. О том, что она изменит мне, я всерьез никогда не думал.

И вдруг этот сон.

В этой самой квартире подходит ко мне Разумовская. «Мальчуган, нам надо поговорить». А я сижу в кресле, у меня отчего-то легко на душе, настроение дурашливое. Я беру ее за руку, тяну к себе на колени, она, не упираясь, садится, что-то говорит. Я, не слушая ее, поглаживаю бедро, туго обтянутое джинсами, трусь щекой о голое плечо, и она, не отстраняясь, а наоборот, тоже прижимаясь ко мне, говорит и говорит что-то…

Неожиданно до меня доходит, что она говорит. А говорит она, что нам надо расстаться, что она уходит… Куда уходит? Я спрашиваю это все так же дурачась, мысли заняты совсем другим. Как куда? К Янгу. Неужели ты так ничего и не заметил? А сама прижимается еще теснее, крепче, и так все знакомо и близко - запах, дыхание, кожа… А почему к нему? Мы с ним близкие люди, у нас общие интересы.

Ее слова звучат как-то жалко, бессмысленно. Что значит - общие интересы? Какая-то банальная ерунда! И вдруг я с ужасом понимаю - она действительно уходит и ничего уже не поправишь!

Одновременно до меня доходит, что ей тоже тяжело, страшно, и у меня появляется желание пожалеть ее, успокоить. Первый поцелуй именно для этого, для успокоения, из жалости. А последующие - все более страстные, отчаянные, до вкуса крови на губах. И уже не расплести рук, не оторваться друг от друга. Еле добрались до дивана, катались в какой-то неистовой близости…

Потом долго лежали безмолвно, притворялись спящими, но оба знали, что не спят, просто боятся сказать хоть слово и понять, что ничего уже поправить нельзя. Ибо ничего уже не забудется и никогда не будет так, как было.

Мне часто хотелось рассказать Разумовской этот сон, но я так и не собрался. Да и зачем? Чтобы услышать, как она в ответ потешается надо мной? Скажет что-нибудь вроде: не волнуй зря свою предстательную железу, мальчуган, такие стрессы ей никак не на пользу…

Волна необъяснимого раздражения вдруг захлестнула меня.

- Премию-то получила уже? - ядовито спросил я.

- Какую?

- За успехи «апельсиновой» революции?

- Ты никак не успокоишься, - с искренним сочувствием покачала головой Анетта. И даже вздохнула от жалости. - Мальчуган, я уже не в том положении, чтобы получать премии, есть более цивилизованные и эффективные способы увеличить свой счет.

- Ну а дальше-то что? - не хотел успокаиваться я. Меня заклинило. Хотя время для таких разговоров уже было позднее.

- Ты о чем? - с материнским укором поинтересовалась Разумовская.

- Да все о том же! - с упрямством подростка, ошалевшего от буйства гормонов в неокрепшем организме, уперся я. - Неужели ты думаешь, что теперь там наступит царствие свободы и демократии?