проза, неизданная, о которой все говорили, что она интересна, талантлива, необычна, свежа, – оставалась, год за годом, довольно долго, для меня полнейшей загадкой.

Но детскую книжку её читал я – и книжка эта мне очень, помню, понравилась.

Инга была ещё и актрисой. Уж точно – яркой.

Недаром снималась в кино.

Пусть в эпизодах. Изредка.

Пусть даже – в массовках. Неважно.

Важно – что в жизни была восхитительно артистична.

Важно – что образ её вспыхивал в шестидесятых – рыжим огнём – на снегу, пламенем жарким – в дождях.

Инга была – особенная.

Инга была – солнечная.

Белая. Рыжая. Жаркая.

Смех её – ржание – жарким был.

Но была в ней порою – прохлада.

И – таимая ранее грусть.

Петербургская дама. Привада.

Европеянка. Леди Годива.

Словно лёгкая мгла – над Невою.

Словно рыжая прядь – на снегу.

Любопытная пара была – петербургские гости в Москве – иностранцы почти, люди светские и богемные – Инга с Андреем.

Инга Андрея – не дополняла.

Инга Андрея – лишь укрупняла.

Отдаляла порой – от себя.

Отделяла его – любя.

И тем самым – вновь укрепляла.

Над обыденным всем – возвышала.

Инга была – сама по себе. Вольная птица. Львица.

В храме ночей, в драме речей – пленница. И – жрица.

Мерцающий жар зрачка.

Припухшие губы: роза.

Плечо. Изгиб локотка.

И разве всё это – проза?

Волос – в огне – завитки.

В руке – сигаретка. Чары?

Пожалуй. И в них – силки.

Для певчего – свыше – дара.

Квартира занятная – в Питере, на Невском. Вблизи – Московский вокзал. Квартира – шарада. Но, может быть, так и надо? И в этом-то – вся отрада? И нет в ней – лишних примет?

Две комнаты. Нет здесь – быта. Раздоры и страсти – скрыты. Подобье гнезда – не свито. Есть – кофе. А хлеба – нет.

Есть – стены, почти пустые. Обои. Две-три картинки. Ворошилов – подаренный мною. Кулаков – подарок от автора – загогулины всякие, вроде иероглифов, с вывертом, – Битову.

Есть – высокие, вроде бы, – окна.

Есть – высокие, вроде бы, – двери.

Потолок – похоже, высокий.

Пол – как двор: просторный, пустой.

Две-три пары туфель в углу.

Три-четыре чашки. Тарелка.

Блюдце. Пепельница. Кофемолка.

Стопки книг – их не сразу заметишь.

Рюмки. Ложки. Две-три бутылки.

Сигареты. Часы. Очки.

Есть – письменный стол-корабль.

Огромный. Фрегат на рейде.

За столом – руки вытянув – Битов.

Над столом, за спиной Андрея, на стене, над его головой, – фотография: человек, пожилой, а в руке – сачок, – ловит бабочек? – что за блажь? – взгляд – лукавый, умный, – в упор, и – насквозь, и – навек! – Набоков.

…Петербургские сумерки. Вечер.

Стол-фрегат. И на нём – капитан.

Петербургский писатель. Битов.

И над ним – в небесах – Набоков.

И за ним – за домами – Нева.

За Невою – залив. И – море.

Незабвенные времена.

Колыханье шестидесятых.

Полыханье Ингиной гривы.

Битов. Проза его. Глаза.

Стол-фрегат. Перед ним – стихия.

Петербургская ночь. И – речь.

Значит, стоили встречи – свеч?

Ночь. Набоков. Очки. Сачок.

Две слезинки – в ночи – со щёк.

Две ли? Больше ли? Так, две-три.

Не заметили? Что ж, сотри.

Что же стало, Андрей, судьбой?

Будь – собою. И – Бог с тобой!..

Как-то исподволь, незаметно, я привык и к тому, что есть он, что присутствует в мире он, и к тому, что пишет он прозу, говорит – всегда интересно, колоритен, оригинален, обаятелен, пьян порой или чуть во хмелю – с друзьями, но в делах – прагматичен, трезв, – и во всём, что делает он, есть, похоже, неповторимость, Божья искра – с людскою волей, что-то свыше – и слишком земное, почва твёрдая под ногами, над которой – воздуха знак.

Битов – Огненный Бык. Особенный. Он родился – в тридцать седьмом, под созвездием Близнецов, двадцать седьмого мая.

В этот день, в шестьдесят втором, в Кривом Роге, я написал:

– Тучи ушли на запад, бок земле холодя, – только остался запах спелых капель дождя.

Мне было – шестнадцать лет. Писал я тогда, стихи и прозу свою, – запоем.

В этот день, в восемьдесят третьем, умерла моя любимая бабушка, баба Поля, мамина мама, Пелагея Васильевна Железнова, урождённая Кутузова.

Бабушка моя, с её чутьём и огромным ведическим опытом, поняла Андрея – мгновенно, и потом, позднее, порой очень верно всегда мне о нём говорила.

В этот же день, и тоже в тридцать седьмом, родился мой криворожский друг Рудик Кан.

В этот день, в шестьдесят пятом, перед моим отъездом на Тамань, в Москве, Артур Владимирович Фонвизин, слушая, как я читаю стихи, написал мой портрет.

В этот день, давным-давно, в самом начале шестидесятых, по-настоящему, навсегда, ощутил я себя – поэтом.

Вот какой это день, когда появился на свет Андрей. Вот какой это день. Майский. Под созвездием Близнецов.

Чумаки – в Крым, за солью, – веками ездили на волах. В образе быка громовержец Зевс на спине могучей своей нёс по волнам Европу. Быки – всегда были рядом с людьми.

Битова – отовсюду – всегда вывозил на себе – огненный Бык. Огненный. Тотем его. Фирменный знак.

Такой же тотем, как у Битова, и такой же знак зодиака был – почему-то вспомнилось это – и у Волошина.

Совпадений и параллелей – вдосталь. Все – далеко не случайны.

Что за мистика? – скажут. Наша. Наши судьбы и наши тайны.

Битов. Огненный Бык.

Было ли в нём – демоническое нечто? Не было вовсе.

Это – совсем другие категории. Не для того, кто слишком привязан к земле.

Но было в нём – некое постоянное попадание в десятку, неизвестно каким способом, было – как в картах – вечное везение, неизменное двадцать одно, – было в нём – как бы это сказать поточнее? – что-то такое, сфокусированное на нём, откуда-то, – но откуда? – остаётся только гадать, – будто постоянно был он в направленном на него, световом, хоть и неярком, не бросающемся в глаза, не ослепительном, не магнетически властном, наоборот, неброском, однако – не гаснущем, не исчезающем, наоборот – устойчивом, чётком луче – непонятно из какого фонаря, – будто где-то там, и поди гадай – где, неизвестно какие существа – поставили на него, и наблюдают за ним, и помогают ему постоянно, и заботятся о том, чтобы он всё время был в выигрыше, был удачлив,