— Опять лжете, — с обидой произнесла она.

Менталист, что ли?

Нет, в деле указали бы… или… не всегда о подобных способностях заявлять спешат.

— У вас взгляд в сторону идет, — подсказала девица. — И за нос себя трогать начинаете… люди, которые лгут, часто так делают…

— Да?

Стрежницкий спрятал руки за спину и заставил себя смотреть на Михасиковы ботинки. А ведь после сегодняшнего провала надо будет отсылать. Хотя и жаль, пусть шельмец, повеса и на девок его изрядно золота уходит, но… он всю войну рядышком был.

И жизнь спасал не раз.

И…

Хрен ей, рыжей, а не Михасик. Эта нынешняя сегодня есть в разработке, а завтра и забудут, как ее зовут. Михасик же… пусть в Сегенях отсидится месяцок-другой, матушку опять же проведает, заодно и управляющего погоняет, чтоб не забывался.

— Вы мне приглянулись. — Стрежницкий решил говорить кратко, небось тогда на обмане его поймать будет сложнее. — Решил познакомиться. Но… меня здесь не слишком любят.

— Почему?

— Репутация…

Как ни странно, девица кивнула и сказала:

— А я ведь и чем сильнее приложить могла.

Михасик протяжно застонал, она же отступила подальше и с упреком произнесла:

— Вот не надо, оно совершенно безболезненное, и, к слову, приданого за мной не дадут.

Это Стрежницкий знал.

— И лет мне почти двадцать пять. И характер отвратительный. А еще на иждивении две сестры…

Сестры, к слову, значились на содержании у некой Пульхиной, почтенной вдовы.

— …Тоже бесприданницы.

— Тогда вам тем более пригодится состоятельный супруг.

— Супруг? — А вот теперь ее удалось удивить. И это, пожалуй, можно было счесть победой.

— В содержанки вы не пойдете… и не подойдете.

— Почему?

— Староваты. И характер поганый.

Сама ведь призналась, а еще на всякий случай Стрежницкий решил говорить только правду. Ну, насколько это в принципе было возможно.

Он ждал, что девица обидится, а она лишь кивнула:

— Ваша правда… стало быть, для жены это недостатком не является?

— Жену берут для порядка. А содержанка — для удовольствия.

— Верно, а какое удовольствие, если характер поганый…

— Ваша правда.

Шла она широким шагом, не пытаясь казаться слабой и беспомощной, напротив, старалась держаться будто в стороне, и Стрежницкий подозревал, что, будь на то ее воля, девица вовсе предпочла бы избавиться от его компании.

— Все равно не понимаю. — Она остановилась, повернулась и, заложив руки за спину, окинула Стрежницкого придирчивым взглядом. — Вы ведь вполне способны подыскать себе кого-нибудь… помоложе. И с характером получше… зачем тогда?

Затем, что имелось задание, но девице — это Стрежницкий знал вполне определенно — знать о том не стоило.

— Говорю же, мне с вами интересно.

Чистая правда, между прочим.

— Понятно…

Что именно ей было понятно, Стрежницкий не понял. А девица почесала пальчиком кончик курносого носа и спросила:

— Звать-то вас как… жених?

— Богдан… Стрежницкий. — Имелось искушение назваться другим именем, все ж во дворце Стрежницкий имел репутацию вполне определенного толка. А с этой рыжей вряд ли выйдет сослаться на злые языки и всеобщее непонимание прекрасной души, но мысль эту Стрежницкий отбросил. Поймает на вранье, тогда контакт точно будет потерян.

— Стрежницкий… где-то я о вас слышала. — Она слегка нахмурилась и тут же радостно улыбнулась: — Точно! Это вас в прошлом году граф Кунеев у супруги застал, после чего грозился матерно вас достоинства мужского лишить…

— Гм…

— И дуэль еще была! Помню, много шума наделала… вы на шпагу повязали платочек, супругой Кунеева подаренный… а его ранили…

— Надо было думать, куда лезешь… — Что-то издевательское почудилось в этаком пересказе даже не подвига, а…

Кунеев сам виноват. Слишком уж разошелся, вовсе потерял страх, почти открыто приторговывая если не секретами — кто ему что серьезное доверит? — то информацией личного свойства. Вот и вывели из игры…

— Это да… это всем надо, — ответила девица. — А еще, помнится, вы увезли баронессу Фитхольц от супруга… правда, после вернули.

И скандал получился знатным.

После него царь батюшка изволил сильно гневаться и на два месяца отлучил Стрежницкого от двора, а Фитхольц вынужден был вернуться на родину.

— Еще…

— Признаю, виноват. — Стрежницкий наклонил голову.

— В чем?

— Во всем.

— Вот так сразу?

— А есть ли смысл тянуть. — Он издал тяжкий вздох. — У меня тоже… характер…

— Поганый? — подсказала девица, откровенно насмехаясь.

— Увы…

— И потому, полагаете, мы друг другу подойдем?

— Надеюсь на это.

В покоях императрицы-матушки горели огни.

Ярко горели.

Пылало пламя в камине. Дрожали искры свечей. И множились в зеркалах. Переливались всеми оттенками зелени драгоценные малахиты, тускло поблескивали медовые плашки янтаря. И кроваво-красные рубины казались живыми.

Императрица разглядывала жемчужные бусы. Пальцы скользили, будто она, задумчивая, пересчитывала драгоценные бусины. Одинакового цвета, одного оттенка…

Холодные.

Единственный из камней, который не отзовется, ибо рожден был иной стихией. И пожалуй, именно это привлекало ее в жемчуге. Любовь к нему императрицы была известна всем, а потому…

— Это ты? Заходи. — Она запустила руку в шкатулку и подняла горсть жемчужных шариков, позволяя им свободно скатываться с ладони. — Смотри, какая красота…

Бусины темные, почти черные.

И розоватые.

И голубые.

И даже зеленые, яркие, словно окаменевшие куски летнего моря.