— Пока спокойно.

— Кстати, а где Матвей? — вмешался Иоанн.

— Отдыхает. Приболел немножко.

— А-а… Тут еще одна проблема. Называется «инспектор Санти». Глуп, как пробка. Норовит допросить. Нам, как, отвечать?

— Отвечать. Пусть расследует.

— Он смотрит на нас так, словно это мы отравили Господа, — возмутился Марк. — Он бы нас всех посадил! Может быть, сменить инспектора?

— Не надо. У него работа такая — подозревать. Теперь…

Но я не договорил, потому что в комнату влетела Мария. В руке у нее был листок с каким-то текстом.

— Вы это видели, заседатели?

Я взял листок.

— Что там? — взволнованно спросил Иоанн.

— Энциклика папы Павла VII «Об отречении от Антихриста». «Всем верующим католикам. Я прошу у всех прощения, ибо поддержал Эммануила не по доброй воле. Все вы знаете, что я болен раком. Узурпатор, именующий себя Господом, около недели запрещал давать мне обезболивающее, и я не выдержал пытки. Но теперь, когда Зверь мертв, все, кто присягал ему, могут отречься от Сатаны и вернуться в лоно Святой Католической Церкви. Возвращайтесь, и братья примут вас! Павел VII». Мария, это правда?

— То, что Учитель мучил старика? Петр, как ты можешь спрашивать об этом? Здесь нет ничего, кроме клеветы. Просто, папа решил вернуть утраченные позиции. Делит одежды Господа, как римские солдаты у подножия креста!

— Где ты это взяла?

— Сорвала со стены на площади Навона.

— Марк, твоя недоработка. Якоб, и твоя тоже.

Марк поднялся с места.

— Прости, Петр, я все исправлю. Пошли, Якоб.

— Действуйте, только быстро!

Я сплел перед собою руки и сжал так, что побелели костяшки пальцев. То ли еще будет! Я страшился завтрашнего дня.

Но утро не принесло новых неприятностей. А днем Марк с Якобом благополучно разгромили ватиканскую типографию и сожгли часть тиража листовок, оставшуюся не расклеенной. Остальные полиции пришлось срывать со стен домов.

Прощание с Господом проходило спокойно, без эксцессов, и это утешало. Завтра были назначены похороны. Мы продержались уже более двух суток.

День начался с тумана и слякоти. Правда, снег, наконец, начал таять. Мы несли гроб к круглому древнему зданию в окружении темных высоких кипарисов — Мавзолею Августа. Пошел дождь. Мы медленно спустились по лестнице к входу. Внутри гроб положили в мраморный саркофаг и накрыли плитой, пока без надписи. Вышли на улицу. Было противно и одиноко.

— Третий день, — сказал Иоанн.

— Что?

— Третий день, как мы без Господа.

У входа в Мавзолей собралась толпа, и мы направились в узкий проход между людьми. «Хорошо, что у нас есть охрана», — подумал я и начал подниматься вверх. Слева и справа от меня возвышались церкви святого Карла и святого Роко, а прямо передо мной под крышей заурядного серого здания сияла золотом мозаика с изображением то ли Августа, то ли Христа и надписью «Princeps pacis» (Князь Мира).

Вдруг, стало светло, словно выглянуло солнце. Нет! Десять солнц. Я обернулся. Мавзолей сиял, а над ним поднимался столб света, уходя в голубое небо, подобное горному озеру в разрыве тяжелых, казалось, каменных туч. Раздался грохот, и Мавзолей взорвался, разлетаясь на мелкие обломки. Когда улеглась пыль, мы увидели Господа, спускавшегося с вершины развалин, и бросились к нему.

Он держал в руке Копье Лонгина. С острия капала кровь.

— Не прикасайтесь ко мне! Никто не пострадал?

Я оглядел толпу.

— Кажется, нет.

— Надеюсь, вы не проворонили Европу, пока я прохлаждался в склепе?

— Нет. Я взял все в свои руки, — гордо заявил я.

— Молодец, Пьетрос! — Господь даже не удивился. — Мы возвращаемся во дворец, — он поморщился. Учитель был в том же костюме, в котором его хоронили, к тому же изрядно запыленным, и это явно ему не нравилось.

Мы дошли до прохода в толпе. На Господа смотрели с ужасом и благоговением. Кто-то упал на колени в грязь и норовил поцеловать ему край брюк.

— Не прикасайтесь ко мне! — повторил он.

— Господи, — шепотом заметил я. — Но ты же умер!

Он улыбнулся.

— Пьетрос! Но я же Господь.

— Господи, у нас тут некоторые проблемы…

— Завтра отчитаешься, дай мне прийти в себя.

Вечером я сел в моё любимое кресло, очень мягкое и обитое белой кожей, и включил телевизор. К подлокотникам кресла были приделаны маленькие столики, что мне особенно нравилось. Туда я поместил бутылку Шампанского и всяческую еду, а ноги водрузил на мягкий высокий пуфик. Это был отходняк! Ох, как меня достали эти сумасшедшие трое суток!

Итак, я попивал Шампанское, ел «Мясо по-французски», запеченное с шампиньонами, и смотрел телевизор. По ящику показывали сцены смерти и воскресения Господа, смонтированные в стык. Причем, по всем каналам. Впечатляло. И только скромненько, в конце новостей, прозвучало сообщение:

— Сегодня, около полудня, после долгой и продолжительной болезни скончался Его Святейшество папа Павел VII. Завтра в Сикстинской капелле соберется конклав кардиналов для избрания нового папы.

— Туда ему и дорога, — заключил я. Я не мог простить старику то, что он так ловко обставил нас со своей энцикликой.

А на следующее утро я отчитывался перед Господом. Прежде всего, я рассказал о кознях покойного папы.

— Он нам больше не опасен, — сказал Господь.

Он сидел за столом и нервно крутил в руках шариковую ручку, а я стоял перед ним. Мы были вдвоем в кабинете.

Я доложил о мятежных священниках.

— Что нам с ними делать, равви?

— Повесить! — кратко ответил он.

Я не поверил своим ушам.

— Вы меня удивляете. Вас не смущает гибель Содома и Гоморры, и шокирует будущая казнь каких-то десяти предателей!

— Двенадцати, — тихо поправил я.

— Неважно. Я даже готов их простить, если раскаяться.

— Так я прикажу сказать им об этом, — обрадовался я.

— На небесах.

— Что?

— Я прощу их на небесах, после виселицы.

Я тупо смотрел на него.

— Выполняй, Пьетрос! Или ты тоскуешь по бензоколонке?

Я прикусил губу. Мыть машины не хотелось.

— Да, Господи, — я кивнул и вышел из комнаты.

В коридоре я нашел Соломона, большого черного кота. Он был мертв и уже окоченел. При жизни Соломон, как и положено кошкам, гулял сам по себе, но был всеобщим любимцем. Однако сам он отдавал предпочтение Учителю, сидел у него на коленях и обожал тереться о ноги. За что и был прозван Соломоном. Любовь к Господу — несомненное свидетельство мудрости.