– Пока да.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Симоне с кофе. Все старательно отводили глаза. Симоне работала у нас всего три недели и не участвовала в соглашении, но сразу почуяла неладное. Атмосфера в помещении была словно наэлектризована, как перед грозой. Она была уверена, что перед ее приходом кто-то сообщил нечто ужасное. Только на лицо Рона вернулась улыбка. Джоэль смотрела на нее невидящим взглядом. Оскар не отрывался от блокнота, лежавшего перед ним на столе, и Симоне показалось, что он плакал. Энрико и Харви уставились в пустоту. Алкайтис кивнул, когда она вошла, и следил за ней взглядом, пока она не вышла. Симоне разлила кофе по чашкам и закрыла за собой дверь, но не ушла, а замерла в коридоре, прислушиваясь. Ей показалось, что молчание за дверью длится неестественно долго.

– Слушайте, – заговорил наконец Алкайтис, – мы все понимаем, чем здесь занимаемся.

Позже некоторые из нас притворялись, что не слышали этого, но показания Симоне подтвердили отчеты тех, кто слышал. Те же люди притворялись, что позже не слышали слов Джоэль «Я такая же потерпевшая, как и инвесторы мистера Алкайтиса», но судья с ней не согласился и приговорил ее к двенадцати годам; в другую крайность ударился Харви Александр, который с жаром подтвердил все показания Симоне и в приступе самобичевания продолжал со слезами сознаваться даже в том, в чем его не обвиняли – от раздувания счетов до кражи канцтоваров из офиса, пока обескураженные следователи делали пометки и мягко пытались вернуть разговор в русло текущего расследования.

Но для тех из нас, кто слышал слова Алкайтиса на собрании, – тех из нас, кто признался в этом, – его заявление маркировало финальную черту или, вернее сказать, тот момент, когда стало невозможно игнорировать рельеф местности и притворяться, что черта не была пересечена. Разумеется, все мы знали, чем мы здесь занимаемся. Мы не были идиотами, если не считать Рона. Мы копались в бумагах, или рассматривали свои записи, или глядели в пространство и представляли, как сбежим из страны (Оскар), или смотрели в окно, твердо решив уехать из Штатов (Энрико), или обреченно смотрели в окно с чувством, что уже слишком поздно бежать (Харви), или утешали себя иллюзией, что все как-нибудь уладится (Джоэль).

Рон глазел по сторонам и казался сбитым с толку. Мы уже замечали, что он частенько выглядел растерянным, но тогда он будто бы и вправду не понимал происходящего, что было крайне странно: чем, по его мнению, мы занимались, если не схемой Понци? Когда мы обсуждали между собой соглашение, как мы его называли, что еще мы могли иметь в виду? Он огляделся в полной тишине, прокашлялся и сказал: «Ну, вообще-то сейчас у нас так много торговых операций в лондонском офисе».

Тишина после его реплики стала еще более ужасающей, если это вообще возможно. В лондонском офисе не было и не могло быть никаких торговых операций, потому что весь офис состоял из единственного сотрудника с пятью адресами электронной почты, который в основном пересылал деньги в Нью-Йорк, изображая видимость сделок в Европе.

– Хорошо подметил, Рон, – мягко сказал Харви с ноткой грусти в голосе.

Собрание закончилось через несколько минут. Офисы Алкайтиса в здании Gradia Building занимали 17-й и 18-й этажи, и после совещания он оставил нас в маленьком мрачном кабинете на 17-м, а сам поднялся по лестнице на 18-й этаж, в другой мир. Алкайтис занимал весь этаж целиком, и там все сияло. Люди на 18-м занимались, по мнению их клиентов, тем, что рекомендовали и продавали акции и другие ценные бумаги. Сто человек на 18-м этаже работали в брокерской фирме, и ФБР пришло к выводу, что они делали это совершенно легально. Мы же на 17-м совершали преступные действия с инвестициями клиентов, и дурной умысел словно находил отражение и в обстановке наших офисов. Если 18-й этаж состоял из моря стеклянных столов, выстроенных в идеальном геометрическом порядке на мягких серебристых коврах, то на 17-м лежал выцветший за тридцать лет ковер неопределенного цвета, на стенах висели хлопья краски, а в кабинетах стояла подержанная мебель и горы коробок с файлами.

Когда Джонатан Алкайтис поднялся на 18-й, он увидел, что Симоне разговаривает с одним из инвесторов. Большинству инвесторов не разрешали заявляться сюда без предупреждения, особенно тем, кто, как Оливия Коллинс, вложил меньше миллиона долларов, но Алкайтис всегда испытывал к ней теплые чувства. Она знала его давно умершего брата Лукаса. Когда Алкайтис увидел Оливию, 74-летнюю женщину, одетую во все черное за исключением огромного бирюзового шарфа, Симоне показалось, что на секунду он вздрогнул, и только потом на его лице появилась улыбка.

– Добрый день, дорогая. – Алкайтис расцеловал ее в обе щеки на французский манер.

– Я была тут неподалеку, – сказала Оливия.

– Тогда я рад, что вы зашли. Кофе?

– Пожалуй, не откажусь.

Симоне приготовила кофе и отнесла его в офис Алкайтиса, где Оливия рассказывала о какой-то выставке, говорила позже Симоне следователям, или о чем-то вроде того. Чтобы бороться со смертельной скукой на работе, Симоне придумывала себе разные игры: например, когда ее просили приготовить кофе, она представляла, что участвует в загадочной кофейной церемонии с необычайно высокими ставками, ритуале, где все зависело от точности ее жестов. То же самое она делала и с кофе для Алкайтиса и Оливии: поставила поднос точно в середине стола, расставила фарфоровые чашки ровно посередине блюдец, а потом – и это было крайне необычно – Алкайтис поднял вверх палец, прервав монолог Оливии, и обратился к Симоне:

– Симоне – Оливия, мне ужасно жаль прерывать наш разговор, мне было очень интересно, надеюсь, вы потом расскажете остальное, – Симоне, ты не могла бы сегодня остаться допоздна и помочь с проектом?

– Конечно, – ответила Симоне, но, возвращаясь к своему столу, почувствовала себя обманутой, поскольку была уверена, что вовсе не обязана перерабатывать: ее рабочий день длился с девяти утра до пяти вечера. Оливия вышла спустя несколько минут, явно уязвленная – она привыкла, что Джонатан посвящал ей не меньше часа своего времени, – и закрыла за собой дверь офиса.

После совещания прошло всего полчаса, но этажом ниже, на 17-м, у каждого из нас была куча дел. Харви сходил в подсобку за новым блокнотом, сел за стол и начал писать признательные показания; Джоэль решила прогуляться вокруг здания, что ничуть не уменьшило ее панику; Энрико сел за компьютер, купил билет на самолет в Мехико, распечатал его и ушел, ни на кого не глядя; Рон в смятении сел за стол и стал смотреть видео с котами и ставить «лайки» под чужими постами на «Фейсбуке», пытаясь избавиться от навязчивого ощущения, что что-то пошло не так. Оскар целых полтора часа изучал цены на недвижимость в Варшаве, потом семь минут выяснял, с какими странами у США нет соглашения об экстрадиции, потом еще 23 минуты смотрел цены на недвижимость в Казахстане, где жили его двоюродные братья, и, наконец, вышел из своей учетной записи, выключил компьютер и вышел из офиса, намереваясь переждать где-нибудь – где угодно – оставшиеся часы до вечеринки. Был еще только полдень, но он думал, что будет совсем не против, если его уволят.