К чему я так подробно: малышка угодила прямиком в рай. Единственное, что придется сделать этой необычной семье – потом, когда девочка подрастет, – переехать куда-то в район, где живут подобные пары. Куда-нибудь в Сан-Франциско или в Санта-Барбару… или во Флориду. Тоже нечто вроде резервации. Потому как при всей декларируемой свободе прав личности и прочем высоком полете под куполом наших СМИ ребятишки в школе могут сильно девочке досаждать, да и родители косо посматривать…

Но в тот раз я ничего не стала говорить или там еще о чем-то расспрашивать. Спросила только, как девочка их называет. Она сказала: «Мама» и «Мами». Разница-то не бог весть какая, я даже переспросила. И она повторила то же самое. Ну… подумала я тогда, и так вот бывает… Лишь бы ребенку было хорошо с Мамой и Мами.

Она еще не раз приходила ко мне, эта женщина, и фотографии показывала: гордилась. Девочка быстро росла, прекрасно развивалась, радовала своих приемных родителей.

Потом я поменяла место работы и позабыла эту историю, и если б сейчас встретила ту женщину, вряд ли ее бы узнала. А вот девочку – помню. Помню маленькую и бойкую китайскую девочку, которую две эти женщины вырвали из лап нищеты и не дали пропасть на ее огромной безжалостной родине.

И еще я думаю, что недостаточно любила своих родных…

* * *

…Да. Например, я недостаточно часто их вспоминаю, а когда кто-то из них мне снится, я пытаюсь понять, к чему, что я натворила такого, чем заслужила эти безрадостные встречи. Интересно: трусость это или черствость?

Реже всех снится мама, и это понятно: она прежде остальных меня бросила.

…Странно, не правда ли, что самым цепким воспоминанием о маме осталась ее фраза: «За едой не стонать!»

Еще бы: мама готовила как бог! Не застонать после первой же ложки, отправленной в рот, мог только вышколенный разведчик, какой-нибудь Штирлиц, надроченный на всех ресторанах Берлина-Лозанны-Парижа и Вены.

Мама не была ни особо остроумным, ни сколько-нибудь ярким человеком. В молодости была прелестна (черно-белая фотография стоит у меня на полке и, направляясь по утрам в ванную, я проскальзываю по ней взглядом, уже не глядя; вернее, глядя не глазами, а чем-то иным, памятью сердца, что ли, таким ласкающим бликом памяти).

Не уверена, что узнала бы, встреть ее в толпе сегодня. Может, споткнувшись взглядом, подумала бы: хм, на маму похожа… Вообще, всегда скептически относилась к таким вот сценам внезапного узнавания, они встречаются в кинематографе и литературе сплошь и рядом – когда героиня спустя сорок лет вдруг узнает пропавших мужа-брата-отца или мать. Вопль потрясения, счастья! Объятия и слезы! Нет, не узнала бы.

Вот свою дочь я то и дело узнаю в стайках молодежи, именно в стайках: так заманчиво выбирать между тремя разными девушками свою, и я выбираю сразу, просто узнаю – вот она, моя! Странно, что я назначила ей довольно скромную внешность (почему-то уверена, что она должна быть похожа на отца). Да, внешность скромная, но обаятельная, улыбка ведь тоже отцовская! И вот она идет меж двух таких длинноногих фиф и вдруг оборачивается и улыбается мне этой своей отцовской улыбкой – и все! – я готова идти за ней следом, подмечая походку, цвет волос, запоминая все это, и мучительно волнуясь, и веря: моя, моя!.. И потом она еще снится мне три ночи подряд…

Так вот, от мамы остались несколько фраз, которые закладками лежат в моей памяти и возникают в самые неожиданные моменты жизни. «Деньги, – говорила она, – это птичка в твоей руке: слишком крепко сожмешь – она задохнется. Раскроешь руку – улетит». К деньгам относилась очень внимательно, забавно пересчитывая их на количество еды. Мама не работала и считала, что готовить за копейки, но вкусно – это ее способ экономить деньги, папины деньги: она из трех арбузных косточек могла приготовить обед на шестерых. И какой обед! Порой я думаю: почему, оказавшись здесь и осознав, что относительно всей прежней жизни должна научиться ходить вверх ногами, я не занялась тем, что умею делать и даже люблю: отчего не закончила какие-нибудь курсы поваров или кондитеров, не получила соответствующего лайсенса? Жила бы сейчас в безгрешных ароматах шалфея и майорана, розмарина, ванили и корицы, составляла бы рецепты новых гениальных блюд, поражала бы завсегдатаев дорогого ресторана каким-нибудь особенным суфле или эскалопом, которым подарила бы свое имя…

Знаешь, будь у меня много денег, я бы открыла ресторан – особенный, ностальгический: по рецептам нашего детства. В следующий раз придумай героиню, помешанную на кулинарии, – я настрогаю тебе таких чувственных, почти эротических вкусовых откровений, такими одарю экстатически-религиозными озарениями – книга эта станет бестселлером века!

* * *

…А что, возьму и напишу. Напишу! Своими расспросами ты разбередила мою гастрономическую память. Ладно: еда не очень подвластна моде, хотя…

На вопрос, что мы ели, я бы ответила – смотря где. Москва и остальная Россия готовила безыскусно и экономно. Однажды на лето папа послал меня в Куйбышев, к моему двоюродному дяде. Семья благополучная, даже зажиточная. И тем не менее. Как-то я решила помочь тетке на кухне, приготовила овощной салат. Обычный салат, не бином Ньютона, все чин по чину: помидоры дольками, огурцы и редиска кольцами, вдоволь сметаны. Все сели за стол и молчат, к салату не притрагиваются, смотрят – кто первый возьмет. Потом дядя говорит: «Ты кому салат сделала?» – «Как кому? Всем». – «А если всем…» – и он вытащил из салата дольку помидора и разрезал ее на меленькие кусочки, то же сделал с огурцом – чтобы всем досталось. Понимаешь, они едят такую салатную кашу. Так что чем теплее климат, тем вкуснее, щедрее и разнообразнее еда – говорю это, понимая, что твоя ташкентская душа воссоединится в этом вопросе с моей киевской.

Меня окружала еврейская родня, которая любила готовить, праздновать и принимать гостей. И ходить в гости. Кроме того, меня окружали соседи, которые готовили другую еду, в гости ходили редко, но угощать тоже любили. Правда, наша еврейская кухня всегда побеждала в борьбе, поэтому мы угощали их чаще, и они с нетерпением ждали наших застолий.

Сегодня никто не готовит и половины тех блюд, которые 30–40 лет назад казались жизненно необходимыми. Например, натертая белая редька с гусиным жиром и шкварками. От мысли о ней ноет печень. Но без редьки не было стола! Папа мог очень обидеться: это был его любимый закусон. Правда, зимний…

Итак, поехали: сегодня у нас раздел закусонов.

Холодильников в моем раннем детстве не было или были не в каждой семье, а потому зимой и летом – разным цветом. Зимой между двойных оконных рам, как в холодильнике – да нет, лучше, надежнее-морознее! – лежали масло, мясо и банки с перетопленным жиром со шкварками, гусиным, а иногда и свиным. Гусиный жир шел в редьку, свиной пропитывал и облагораживал картофельное пюре – то самое картофельное пюре с луком и шкварками (высокомерие прошу оставить в сторонке), которое отлично наворачивалось в любое время года, месяца, недели, а также дня и ночи.

Ни одно застолье не могло состояться без холодного. Ты называешь его «холодец»? У нас говорили – «холодное». Это самое красивое закусочное блюдо. В классике – зимнее, но крепость бульона и вкусовые качества делали его круглогодичным, вечным и несменяемым.