Пат жила на четвертом этаже. На двери красовалась солидная латунная табличка. "Подполковник Эгберт фон Гаке". Я долго разглядывал ее. Прежде чем позвонить, я невольно поправил галстук. Мне открыла девушка в белоснежной наколке и кокетливом передничке; было просто невозможно сравнить ее с нашей неуклюжей косоглазой Фридой. Мне вдруг стало не по себе.

— Господин Локамп? — спросила она. Я кивнул. Она повела меня через маленькую переднюю и открыла дверь в комнату. Я бы, пожалуй, не очень удивился, если бы там оказался подполковник Эгберт фон Гаке в полной парадной форме и подверг меня допросу, — настолько я был подавлен множеством генеральских портретов в передней. Генералы, увешанные орденами, мрачно глядели на мою сугубо штатскую особу. Но тут появилась Пат. Она вошла, стройная и легкая, и комната внезапно преобразилась в какой-то островок тепла и радости. Я закрыл дверь и осторожно обнял ее. Затем я вручил ей наворованную сирень.

— Вот, — сказал я. — С приветом от городского управления.

Она поставила цветы в большую светлую вазу, стоявшую на полу у окна. Тем временем я осмотрел ее комнату. Мягкие приглушенные тона, старинная красивая мебель, бледно-голубой ковер, шторы, точно расписанные пастелью, маленькие удобные кресла, обитые поблекшим бархатом.

— Господи, и как ты только ухитрилась найти такую комнату, Пат, — сказал я.

— Ведь когда люди сдают комнаты, они обычно ставят в них самую что ни на есть рухлядь и никому не нужные подарки, полученные ко дню рождения.

Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую изогнутую линию затылка, прямые плечи. худенькие руки. Стоя на коленях, она казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но в ней было что-то от молодого гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне, это уже не был ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее ожидание и тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в этом грязном мире такое уже не встретить.

Я положил руку ей на плечо. Было так хорошо чувствовать ее рядом.

— Всё это мои собственные вещи, Робби. Раньше квартира принадлежала моей матери. Когда она умерла, я ее отдала, а себе оставила две комнаты. — Значит, это твоя квартира? — спросил я с облегчением. — А подполковник Эгберт фон Гаке живет у тебя только на правах съемщика?

Она покачала головой:

— Больше уже не моя. Я не могла ее сохранить. От квартиры пришлось отказаться, а лишнюю мебель я продала. Теперь я здесь квартирантка. Но что это тебе дался старый Эгберт?

— Да ничего. У меня просто страх перед полицейскими и старшими офицерами. Это еще со времен моей военной службы.

Она засмеялась:

— Мой отец тоже был майором.

— Майор это еще куда ни шло.

— А ты знаешь старика Гаке? — спросила она.

Меня вдруг охватило недоброе предчувствие:

— Маленький, подтянутый, с красным лицом, седыми, подкрученными усами и громовым голосом? Он часто гуляет в городском парке?

Она смеясь перевела взгляд с букета сирени на меня:

— Нет, он большого роста, бледный, в роговых очках?

— Тогда я его не знаю.

— Хочешь с ним познакомиться? Он очень мил.

— Боже упаси! Пока что мое место в авторемонтной мастерской и в пансионе фрау Залевски.

В дверь постучали. Горничная вкатила низкий столик на колесиках. Тонкий белый фарфор, серебряное блюдо с пирожными, еще одно блюдо с неправдоподобно маленькими бутербродами, салфетки, сигареты и бог знает еще что. Я смотрел на всё, совершенно ошеломленный.

— Сжалься, Пат! — сказал я наконец. — Ведь это как в кино. Уже на лестнице я заметил, что мы стоим на различных общественных ступенях. Подумай, я привык сидеть у подоконника фрау Залевски, около своей верной спиртовки, и есть на засаленной бумаге. Не осуждай обитателя жалкого пансиона, если в своем смятении он, может быть, опрокинет чашку!

Она рассмеялась:

— Нет, опрокидывать чашки нельзя. Честь автомобилиста не позволит тебе это сделать. Ты должен быть ловким. — Она взяла чайник. — Ты хочешь чаю или кофе?

— Чаю или кофе? Разве есть и то и другое?

— Да. Вот, посмотри. — Роскошно! Как в лучших ресторанах! Не хватает только музыки.

Она нагнулась и включила портативный приемник, — я не заметил его раньше.

— Итак, что же ты хочешь, чай или кофе?

— Кофе, просто кофе, Пат. Ведь я крестьянин. А ты что будешь пить?

— Я выпью с тобой кофе.

— А вообще ты пьешь чай?

— Да.

— Так зачем же кофе?

— Я уже начинаю к нему привыкать. Ты будешь есть пирожные или бутерброды?

— И то и другое. Таким случаем надо воспользоваться. Потом я еще буду пить чай. Я хочу попробовать всё, что у тебя есть.

Смеясь, она наложила мне полную тарелку. Я остановил ее:

— Хватит, хватит! Не забывай, что тут рядом подполковник! Начальство ценит умеренность в нижних чинах!

— Только при выпивке, Робби. Старик Эгберт сам обожает пирожные со сбитыми сливками.

— Начальство требует от нижних чинов умеренности и в комфорте, — заметил я.

— В свое время нас основательно отучали от него. — Я перекатывал столик на резиновых колесиках взад и вперед. Он словно сам напрашивался на такую забаву и бесшумно двигался по ковру. Я осмотрелся. Всё в этой комнате было подобрано со вкусом. — Да, Пат, — сказал я, — вот, значит, как жили наши предки!

Пат опять рассмеялась:

— Ну что ты выдумываешь?

— Ничего не выдумываю. Говорю о том, что было.

— Ведь эти несколько вещей сохранились у меня случайно.

— Не случайно. И дело не в вещах. Дело в том, что стоит за ними. Уверенность и благополучие. Этого тебе не понять. Это понимает только тот, кто уже лишился всего.

Она посмотрела на меня:

— И ты мог бы это иметь, если бы действительно хотел.

Я взял ее за руку:

— Но я не хочу, Пат, вот в чем дело. Я считал бы себя тогда авантюристом. Нашему брату лучше всего жить на полный износ. К этому привыкаешь. Время такое.

— Да оно и весьма удобно. Я рассмеялся:

— Может быть. А теперь дай мне чаю. Хочу попробовать.

— Нет, — сказала она, — продолжаем пить кофе. Только съешь что-нибудь. Для пущего износа.

— Хорошая идея. Но не надеется ли Эгберт, этот страстный любитель пирожных, что и ему кое-что перепадет?

— Возможно. Пусть только не забывает о мстительности нижних чинов. Ведь это в духе нашего времени. Можешь спокойно съесть всё.

Ее глаза сияли, она была великолепна.