Сарита дожидалась его внизу. Она впустила его в подъезд, и, насколько он помнил, на лифте они поднимались молча, а когда переступили порог, их молчание слилось с тишиной и темнотой квартиры. Сарита беспокойно взглянула на него и негромко позвала: «Марко!» Никто не отозвался.

— Наверно, Миро снова проснулся и Марко у него, — сказала Сарита, направляясь в спальню. Ланг разулся, по старой привычке прошел к окну и выглянул во двор. В окне напротив он не увидел ни вытянутых ног, ни голых пяток, ни пуфика. Возможно, тот человек переехал. Чтобы побороть свой страх, Ланг принялся свистеть. Он сел за кухонный стол и, продолжая свистеть, стал ждать появления Сариты и Марко из спальни. И вдруг кто-то так сильно потянул его за ногу, что он сполз со стула и ударился подбородком о край кухонного стола. Как только Ланг свалился на пол, Марко вылез из-под стола и набросился на него. Скоро шея Ланга оказалась в тисках крепких мускулов Марко.

— Я ведь предупреждал тебя, Ланг! Предупреждал еще прошлым летом, или ты забыл? — прошипел Марко сквозь зубы.

Ланг пытался вырваться, задыхался и не мог вымолвить ни слова. Он услышал, как Сарита выбежала из спальни. Она закричала, но негромко, так, чтобы не разбудить Миро:

— Марко! Прошу тебя! Прекрати, ты же обещал!

Однако Марко не слушал ее, хватка его стала крепче, и в глазах у Ланга потемнело. Голос Марко, полный ненависти, звучал у Ланга над самым ухом:

— Ты снова трахал ее, ублюдок! Думаешь, тебе все позволено! Ты снова совал в нее свой член! Я, вашу мать, убью вас обоих!

Ланг попытался позвать на помощь, но смог издать только сдавленный хрип, и ему показалось, что краем глаза он увидел Сариту, которая наблюдала за дракой, вытаращив глаза и прикрыв рот ладонью. Ланг ударил кулаком туда, где, как ему казалось, была голова Марко, и понял, что не ошибся. В ту же секунду ему удалось наконец с огромным усилием освободиться. Ухватившись за ножку стола, он смог даже привстать, но Марко обрушился на него снова. На этот раз Ланг упал на спину и ударился головой об пол, а Марко, не давая ему опомниться, уселся сверху и принялся душить его. Ланг увидел, что руки его покрыты белесыми пятнами, похожими на следы от ожогов. Почувствовав, что Марко крепко сжал его горло и надавил на кадык, он понял, что умирает и что ни он сам, ни Сарита — никто не в силах предотвратить это. И вдруг, как из-под земли, появился Миро: щеки его горели лихорадочным румянцем, светлые волосы были взъерошены, глаза блестели. Он бросился к Марко и повис у него на руке, всхлипывая и причитая: «Папа! Папа! Марко! Марко! Не надо! Не надо!» Марко не выдержал такого натиска и десяти секунд — он сломался. Слезы потекли по его щекам, и он разжал пальцы. Затем поднялся с пола, прошел в гостиную и сел на диван. Уронив голову на руки, Марко разрыдался, причитая: «Я ненавижу вас! Как же я всех вас ненавижу!» Ланг кое-как добрался до кухонного стула и тоже сел. Сарита стояла, прислонившись к стене возле спальни. Она плакала, то ли из-за буйства Марко, то ли из-за собственной беспомощности — Ланг этого не понял; в тот момент он вообще ничего не соображал. Марко по-прежнему сидел на диване и сквозь слезы проклинал весь белый свет, а Ланг пристально смотрел на него. Миро больше не плакал, только шмыгал носом и всхлипывал, потом вдруг подошел к отцу, обнял его и сказал: «Не плачь, Марко». Сарита посмотрела на Ланга, и во взгляде ее он увидел беспомощность и безысходность, как будто она хотела сказать: «Мне жалко Марко, это его мы должны пожалеть, неужели ты не понимаешь, Кришан?» Ланг покачал головой и сказал: «Ты болен, Марко. Понимаешь? Тебе лечиться надо». Потом заглянул в глаза Сарите и тихо спросил: «Кого же он все-таки ненавидит?» Сарита не ответила. Она оторвалась наконец от стены, обогнув Ланга, подошла к Марко, села рядом с ним на диван и заговорила тихим умоляющим голосом. Поначалу Марко молчал. Ланг решил, что она просит его уйти, и, наверное, это было так, потому что Марко поднял голову, посмотрел на него и, всхлипнув, сказал: «Обещай, что он тоже уйдет».

Марко покинул дом только минут через двадцать: сначала он долго беседовал с Миро в спальне, потом извинялся перед Саритой, но ни разу не взглянул на Ланга. Вскоре после его ухода Ланг тоже засобирался и попросил Сариту проводить его до машины. Сарита покачала головой и сказала, что не может оставить Миро. Она будет сидеть с ним, пока он не уснет. Сейчас это единственное, что она может сделать для него после всего ужаса, который ему пришлось пережить по ее вине. К тому же она знает Марко как облупленного и совершенно уверена, что тот не станет караулить Ланга на улице. И все же, когда Ланг вошел в лифт, он не сомневался, что Марко поджидает его внизу или за дверью подъезда. По дороге на Васагатан он поглядывал по сторонам, а когда садился в машину, проверил сначала, не прячется ли Марко на заднем сиденье. Прежде чем выехать с парковки, он убедился, что все двери закрыты, но сердце его все равно замирало от ужаса при мысли, что Марко может выскочить из тени любого здания и броситься на капот со словами: «Останови машину, Ланг! Останови машину, ублюдок!» Однако все обошлось, и Ланг потихоньку доехал до дома под покровом прохладной и ясной ночи.

Имело место и еще одно происшествие, о котором следует рассказать, — происшествие совершенно другого рода. Сам Ланг говорил, что случилось это в первых числах ноября, то есть недели за две до той самой ночи, когда он позвонил мне, чтобы попросить о помощи, хотя и было уже слишком поздно.

Дело было вечером, начинало темнеть. Ланг несколько часов подряд ходил по центральным магазинам и супермаркетам. Он купил лампочки, роман Сири Хюстведт (со скидкой, вспомнил он), старый альбом Ван Моррисона и готовую курицу с лапшой по-китайски. Домой он возвращался почти бегом, потому что шел дождь, а зонта у него не было. На Шеппаребринкен он наткнулся на пожилую женщину, которая лежала прямо на тротуаре. Безобразно толстая, с отекшим красным лицом, покрытым мелкими гнойными болячками, она была одета в изношенную темно-синюю робу и невозможно грязный плащ, который когда-то был белым. Два полиэтиленовых пакета с пустыми бутылками стояли рядом. Женщина была в сознании: открытые глаза уставились в свинцово-серое небо, и капли дождя сбегали по рябым щекам. Ланг хотел пройти мимо, как всегда поступал в подобных случаях. Так он и сделал — прошел мимо быстрым и уверенным шагом, даже не взглянув на нее. Но вдруг что-то случилось. Он не смог. Не смог оставить ее. Он развернулся и пошел назад, встал в нескольких шагах от нее и спросил: «В чем дело? Ты что, и подняться уже не можешь?» Голос его звучал грубо и раздраженно, и он сразу понял почему. Даже на таком расстоянии его воротило от резкого запаха пота, мочи и блевотины. Женщина попыталась ответить, но издала лишь нечленораздельный утробный звук. Он склонился над ней, просунул руки под мышки и попытался осторожно поставить ее на ноги. Женщина тем временем стонала и ругалась, привлекая внимание элегантно одетых мамаш, которые только что забрали своих детей из школы на другой стороне улицы и теперь с любопытством поглядывали на Ланга, прежде чем решительно запихнуть своих детей в просторные салоны автомобилей. Когда Лангу удалось наконец поставить ее на ноги, она качалась так, словно попала в шторм, и ноги сгибались под тяжестью ее собственного веса. Ему пришлось провозиться с ней еще несколько минут, прежде чем она обрела равновесие, тогда он освободил одну руку, подобрал пакеты с бутылками и препроводил ее шагов на пятьдесят до ближайшей скамейки в парке возле церкви Святого Иоанна. Ланга мутило от запаха мочи и блевотины, и больше всего на свете ему хотелось пойти домой и хорошенько вымыть руки с мылом под струей горячей воды. И все же именно в эти минуты он испытал нечто, с его слов, подобное откровению. Неожиданно для себя он понял, что так каждый день поступают миллионы людей во всем мире: ухаживают, заботятся, помогают подняться тем, кто упал. Конечно, Ланг знал, что для одних — это обычная работа, а для других — механическое исполнение долга. Но были тысячи и тысячи тех, кто делал это ради любви. И вообще, какое значение имел мотив? Разве не сам поступок был важнее всего? И пока Ланг стоял под непрекращающимся дождем и держал под руки вонючую старуху, он понял, что крепость, в которой он скрывался от реальности, не устояла. Стены рушились, и он больше не мог закрывать глаза на тот факт, что, несмотря на все его обходные маневры и ролевые игры, несмотря на все его трюки, он оказался повязан, он был повязан всегда. Он сам всегда предупреждал остальных об опасности, которой подвергают себя те, кто не в состоянии приспособиться к реальности, и только теперь вдруг понял, что гораздо опаснее приспосабливаться к этой самой реальности с чрезмерным рвением. Он всегда любил повторять, что метафизического зла не существует, а теперь вдруг вспомнил старинное изречение о том, что равнодушие — самый тяжкий грех, и тут же почувствовал, что терпеть не может людей, скрывающих свою слабость и склонность к насилию, предательству и жестокости. Ланг почувствовал, как его способность к любви и великодушию тяжело и неуклюже зашевелилась внутри него. Он посадил смущенную, бубнящую что-то себе под нос женщину на скамью, поставил пакеты с бутылками возле нее и, даже не заметив, что перешел на «вы», сказал: «Справитесь дальше сами? Вам есть где переночевать? Мне надо идти. Пожалуйста, будьте осторожны».