Фроси тоже не видать. А больше и некого попросить принести мне из кухни завтрак. Не стану же я унижаться перед Кареном или Марией. Да я лучше сдохну от голода! Похоже, придется спуститься на первый этаж.

Я подхожу к краю лестницы. Первым делом испуганно оглядываюсь: не стои́т ли кто-то за моей спиной? Нет. Показалось.

Боком, переваливаясь, словно утка, я начинаю спуск, крепко вцепившись в перила, пытаясь максимально перенести на них свой вес, и обнаруживаю, что если каждый раз на следующую ступеньку сперва выносить перед собой здоровую ногу, а потом уже вставать поврежденной, то вполне можно самой, без посторонней помощи, добраться до первого этажа. Не такая уж я и калека!

«Ха! – мысленно говорю я своему неудавшемуся убийце. – Мы, Виноградовы, живучая порода. Нас не так-то легко убить, не то что всяких лидочек! Еще посмотрим, чья возьмет!»

Дохромав до последней ступеньки, я отпускаю перила и дальше передвигаюсь уже чуть менее уверенно через холл в сторону гостиной. Вдруг за моей спиной хлопает входная дверь.

Я испуганно оборачиваюсь. И снова пульс дает сбой. У порога стоит Антон. Из одежды на нем только джинсы. Под мышкой какой-то мокрый сверток – наверное, снятая рубашка. Во влажных волосах еще поблескивают капли воды.

Я мысленно ахаю, делая невольное открытие, что сыщик до сих пор прятал под своими шмотками такой пир для женских глаз. Какое тело! Наверняка он занимался или до сих пор занимается каким-то спортом. Ладони у меня аж зачесались от желания провести ими по бугрящимся гладким мышцам.

Но тут я осознаю, что самым идиотским образом уставилась на полуголого не особо знакомого мне мужчину. От досады заливаюсь краской. Ну что со мной творится! Никогда я раньше себя так не вела!

Обстановку разряжает Антон. Он бросается ко мне со словами:

– Елена Викторовна! Зачем вы встали – вам бы еще полежать.

– Голод не тетка, – шутливо произношу я, скашивая глаза в сторону кухни.

Городецкий укоризненно качает головой и мягко произносит:

– Я сам собирался с утра принести вам завтрак, специально договорился об этом с Фросей. Мы вчера с ней решили, что она берет на себя заботу о Федоре Семеновиче, а я ухаживаю за вами.

Когда Антон произносит слова «Я ухаживаю за вами», у меня внутри возникает такое ощущение, словно кто-то пальцем коснулся струны, и она начинает вибрировать, рождая музыку. Мной овладевает чувство, словно я просыпаюсь после долгой спячки. Я пока не могу дать ему названия, но затихаю, прислушиваясь к нему, наслаждаясь им и боясь, что оно исчезнет так же неожиданно, как и появилось.

А сыщик продолжает:

– Я специально ушел на реку, едва рассвело. Думал, успею вернуться до вашего пробуждения. Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно, – произношу я, все еще пребывая в состоянии какой-то эйфории.

– А как ваше колено?

– Уже гораздо лучше. Сами посмотрите, – я выставляю вперед больную ногу и поднимаю полу халата до бедра.

Очевидно, Городецкий не ожидал этого от меня. На мгновение ошеломленно замерев, он кидает быстрый взгляд мне в глаза, а затем опускается передо мной на корточки и осторожно ощупывает сустав.

– Так больно? А так? – спрашивает он, пробегая чуткими пальцами, а я лишь бездумно отвечаю: «Нет… Нет…» – и смотрю на его широкие плечи, покрытые легким загаром, запоминая на них каждую родинку, рассматриваю густые волосы, которые, намокнув, кажутся совсем черными и еще больше вьются, а еще отмечаю про себя, что сверху его ресницы кажутся еще длиннее, чем тогда, когда я, лежа вчера на полу, рассматривала их снизу.

Но все-таки боль пробивается в мое сознание, и я от особо неприятного ощущения вскрикиваю:

– Ай, больно!

– Все-все, больше не буду вас мучить, – отзывается Антон, поднимаясь и снова нависая надо мной своими метр девяносто.

– А как голова? Не тошнит? Со зрением проблем нет?

Я отрицательно качаю головой:

– Так, побаливает немного – и всё. Ну, и синяков, конечно, по всему телу куча. Уж позвольте их не демонстрировать, – пытаюсь я шутить.

– В общем, считайте, вам очень повезло, – не поддерживает детектив моей несерьезности. – Вы отделались, можно сказать, испугом. Помните, я предупреждал вас, что преступник может начать охоту за вами? Вот и получилось: то ли напророчил, то ли накаркал. А потом не оказался рядом, чтобы вас защитить. Вы даже не представляете, как я себя за это ругаю. Я чувствую, что скоро разберусь в том, что творится в этом доме. Но мне до сих пор не хватает некоторых фактов. Скажите, – Городецкий склоняется, приближает ко мне лицо и пытливо заглядывает в глаза, – вы готовы быть со мной предельно откровенной?

Я настораживаюсь. О чем это он?

– Разумеется, – отвечаю я, и смысл фразы противоречит неуверенному тону голоса.

– Даже если вопрос будет касаться ваших семейных тайн? – продолжает Антон, не отводя взгляд, от которого мне теперь делается неуютно.

Я нервно смеюсь:

– Да бросьте вы, мы же не старинная королевская династия, чтобы у нас шкафы были забиты скелетами! Спрашивайте, что вас интересует – я всё расскажу.

Сыщик чуть ослабляет напор, подается назад, выпрямляясь, и произносит:

– Скажите, пожалуйста, чем вы шантажировали своего деда?

У меня перехватывает дух, а сердце падает в пятки. Откуда ему это известно?

Я чувствую, что у меня на лице написано: «Виновата», но все-таки делаю попытку вывернуться:

– Кто вам сказал такую ерунду?

Нахмурившись, Городецкий берет меня за плечи и аккуратно встряхивает, похоже, не забывая про мои синяки и разбитую голову.

– Елена Викторовна! – произносит он укоризненно, и я чувствую в его голосе скрытое разочарование. – Я же не спросил вас: «Шантажировали ли вы своего деда?» То, что этот факт имел место, мне и так известно. Я хочу знать, чем вы его шантажировали. Об этом он мне говорить отказывается.

Ах, так это Дед рассказал сыщику о шантаже! Но зачем? Ничего не понимаю!

А детектив ждет от меня ответа:

– Елена Викторовна, вы всего минуту назад пообещали быть со мной предельно откровенной во всем, что касается ваших семейных дел. Вы передумали?

С огромной неохотой я начинаю рассказывать Городецкому о тех давних событиях лета восемьдесят четвертого года, когда так нелепо погибла Ба. Умело заданными вопросами Антон как-то незаметно вытягивает из меня чуть ли не всю историю моего детства.

Потом он несколько мгновений молчит, задумчиво глядя на меня.

У меня в голове проскакивает мысль, исполненная отчаяния: вот теперь, узнав о моем многолетнем шантаже, этот человек больше никогда не посмотрит на меня с симпатией. Я сама не замечаю, как на глазах у меня выступают слезы.