– Что здесь произошло?

Мы с Антоном одновременно поворачиваем на звук головы, и я выпрямляюсь. Мадам Данваль, спускаясь со второго этажа, тревожно вглядывается в распростертого на полу племянника.

Детектив, прикладывая пальцы к шее Андрюшки, чтобы прощупать пульс, кричит моей тетке:

– Вызывайте «скорую»!

Та поворачивается, чтобы подняться для телефонного звонка обратно в кабинет, а в спину ей уже летят другие слова Антона:

– Нет, подождите. Не надо «скорой». Он умер.

Я, не желая этому верить, кричу детективу:

– Этого не может быть! Ну сделайте же что-нибудь! Что вы смотрите?

Сыщик мрачно произносит:

– Я не волшебник. Я не умею воскрешать. Ваш брат действительно умер.

И в этот момент из дверей столовой появляется Фрося. Услышав последние слова Городецкого, она вскрикивает. Поднос выскальзывает из ее рук. Стоящий на нем вместе с тарелкой еды стакан с томатным соком разлетается на осколки, и красная жидкость, образовывая большую лужу, подбирается к лежащему мертвому телу, пачкая светло-льняные, почти белые волосы, разметавшиеся по паркету.

Мария замирает на лестнице:

– Он мертв? Но что с ним случилось?

Детектив задумчиво отвечает:

– Попробовал генеральского завтрака. Похоже на отравление. Возможно, цианистым калием.

Мария бледнеет:

– О мон дьё!

Покачнувшись, она хватается за перила и слабым голосом обращается к Городецкому:

– Простите, мне стало дурно. Мне надо принять лекарство. Я могу пойти к себе наверх?

Сыщик отзывается:

– Да, конечно. Но у меня к вам просьба: не покидайте комнату, пока я с вами не побеседую. Все-таки совершено новое убийство.

Мария нетвердой походкой начинает подниматься на второй этаж.

Фрося, глядя на труп Андрюшки, начинает тихонечко подвывать:

– Я тут ни при чем.

– А это нам еще только предстоит выяснить, – жестко отчеканивает детектив. – С вами я тоже обязательно поговорю. Пройдите на кухню и ждите меня там.

Домработница, глядя на разлетевшиеся по полу осколки посуды и ошметки еды, растерянно произносит:

– Но как же завтрак? Федор Семенович ждет!

– Боюсь, генералу придется его сегодня пропустить. Я сам ему все объясню.

Фрося, еще раз взглянув на тело на полу, всхлипывает, прижимает фартук к глазам и, спотыкаясь, бредет на кухню.

Антон поворачивается ко мне и легонько касается моего плеча:

– Елена Викторовна, как вы?

Я лишь качаю опущенной головой. А как я могу себя чувствовать над телом только что погибшего на моих глазах брата?

Очевидно, поняв мое состояние, сыщик не лезет ко мне сейчас с расспросами. Он лишь проводит ладонью по моему плечу в попытке утешить или молча пособолезновать и негромко произносит:

– Простите, но я должен сообщить о происшедшем куда следует. И, думаю, на этот раз замять убийство вряд ли получится даже генералу. Вы разрешите сделать пару звонков из кабинета?

Я коротко киваю.

– Вы идете со мной?

Я отрицательно качаю головой, а потом, сглотнув огромный ком в горле, выдыхаю:

– Можно, я побуду немного рядом с ним?

– Да, конечно, – соглашается Городецкий и добавляет, – я скоро вернусь. Не хочется сейчас оставлять вас надолго одну в таком состоянии.

Я уже не слышу, что он говорит, и его удаляющихся шагов. Не обращая внимания на боль, опускаюсь плашмя на пол и обнимаю Андрюшку, упираясь головой в его неподвижное плечо.

В мозгу всплывает полустертый годами образ десятилетнего Андрюшки, вытащенного из реки, лежащего на песке с закрытыми, как сейчас, глазами.

И в этот момент я до конца осознаю, что мой непутевый младший брат больше никогда уже не откроет глаза и не скажет:

– Алька, только не говори ничего Ба!

Отчаяние сдавливает мою грудь так, что я не могу сделать вдох, и мне на мгновение кажется, что я никогда больше не смогу дышать. Наконец с икотой втягиваю в себя глоток воздуха, и тут внутри меня словно лопается горячий шар, и я начинаю горько рыдать. Слезы не приносят облегчения, но все-таки дают хоть какой-то выход моему горю.

Я чувствую, как под моей рукой постепенно остывает тело брата, но упрямо не хочу верить, что в этой телесной оболочке его больше нет. Что его вообще больше нет. Нигде. Вот только что, еще пять минут назад, он говорил, смеялся. А я-то его ругала! Если бы я только знала, что это последние минуты его жизни!

Ну почему только такой жестокий опыт заставляет нас понимать, что надо ценить каждое мгновение, которое мы проводим со своими близкими? А ближе Андрюшки у меня никого. Потеряв родителей, мы еще с детства оказались с ним одни против этого огромного, почти равнодушного к нам мира, где, по большому счету, были никому не нужны кроме друг друга.

Да, брат вырос самовлюбленным эгоистом, циником, хулиганом. Но, может, оттого он и стал таким человеком, что чувствовал: по большому счету всем наплевать, каким он будет?

Никто не постарался вложить в него не только моральные принципы, но и, самое главное, свою душу. В семье Деда нас кормили, одевали, дали крышу над головой. Но Дед никогда не упускал случая напомнить нам об этом, а также, в очередной раз наказывая за какую-то детскую шалость, не забывал упрекнуть нас в черной неблагодарности.

Но разве ребенок обязательно должен выражать тем, кто его растит, признательность за то, что о нем заботятся или за то, что его любят? Разве любовь в семье это не что-то безусловное, само собой разумеющееся, за что не требуется благодарить?

Своя ценность для близких людей – это то, чего не замечаешь, когда имеешь, потому что думаешь: все правильно, по иному и быть не должно. Но зато как остро ощущается ребенком отсутствие искренней заботы о нем!

Мы с Андрюшкой были одинаково обделены родительской любовью, и поэтому в детстве, как два выброшенных на мороз щенка, жались друг к другу, искали друг у друга поддержки и защиты. Однако, став постарше, мы стали вести себя по-разному: я постаралась приспособиться к окружающему миру, а брат, как мне кажется, взбунтовался против него, но сумел выразить свой протест лишь в виде демонстративного неподчинения, презрения к установленным правилам, пьянства, намеренно бесцельного существования. Фактически, он сознательно двигался по пути саморазрушения.

Страшнее всего, что его душа подверглась разрушению гораздо больше, чем тело, а я даже не подозревала об этом. Как, когда мой добрый, доверчивый, наивный младший брат, ходивший за мной в детстве хвостом, вдруг превратился в человека, способного хладнокровно задумать и обсуждать с соучастницей планируемое убийство человека?