Музыканты отдыхали на каменной скамье, окаймлявшей парадный двор, положив инструменты в футляры и держа парики под мышкой. Моцарта сменил шелест ветра в кедровых ветвях, да издалека доносились последние отзвуки города. Кристиан Гримо появился снова, в одной рубашке с закатанными рукавами, с бутылкой водки в одной руке и с парой стопок в другой. Музыканты вдруг снова надели парики и опять начали Концерт номер восемь. Гримо сел на верхних ступенях лестницы, лицом к парадному двору:

— Устраивайтесь рядом со мной, господин распорядитель.

А поскольку тот колебался, добавил:

— Я знаю, уже поздно. Но я предлагаю вам компенсацию, скажем пятьсот евро и такси до дому.

Несмотря на свои многочисленные недостатки, Кристиан Гримо умел внушать симпатию тем, кто на него работал. Он налил водки в заиндевевшие стаканчики.

— Мне не следовало бы, мсье.

— Ну же, не вынуждайте меня пить в одиночку. Чего вам опасаться? Исковеркать чью-то фамилию? Они уже не придут, считайте, что вы уже не на службе. Разве что предпочитаете другую отраву? Загляните в бар, там довольно много всякого спиртного, некоторое разлито по бутылкам еще при Наполеоне Третьем.

— Водка вполне подойдет.

— И избавьтесь от вашей цепи и церемониймейстерского жезла. А то у меня впечатление, будто я в вытрезвителе.

Выкликала снял свой фрак с цепью и медалью и аккуратно положил на спинку кресла. Если бы в этот момент тут появился незнакомец, он не смог бы сказать, кто тут хозяин, а кто выкликала.

Они молча чокнулись, потом полюбовались какое-то время звездной ночью. Моцарт вновь обрел свою жизнерадостную торжественность.

— Знаете, почему я захотел отпраздновать свое пятидесятилетие?

— Потому что это символический возраст в жизни мужчины?

— У меня была причина поглубже и гораздо более личная. Причина, которую мне хотелось игнорировать столько лет, но теперь, когда я сосчитал своих друзей, вынужден признать очевидное: эта причина и двигала мной в первую очередь.

Утратив часть своей горечи, он только что признал, что его единственный враг уже на месте.

— Мне было двадцать четыре года. «Гримо Техноложи» начинала укореняться в Европе, и большие шишки из Силиконовой долины искали встречи со мной. В лавочке тогда насчитывалось примерно тридцать сотрудников, в том числе маленькая секретарша из бухгалтерии: Анна, двадцать два года, никакого особого образования, никаких профессиональных амбиций, тип служащей, которая убеждена, что ее жизнь находит свое выражение где угодно, но только не на рабочем месте. Ее жизнью было рисовать, восхищаться живописью других, бегать на средние дистанции, открыть для себя Черную Африку, смотреть запоем итальянские фильмы, не важно какие, хоть прекрасные, хоть никуда не годные. И чтобы эта жизнь стала возможной, она соглашалась отдавать сорок часов в неделю своего присутствия «Гримо Техноложи», пунктуально и серьезно. При взгляде на нее у меня само собой всплывало выражение, сегодня лишенное всякого смысла: Анна — женщина моей судьбы. Единственная, последняя.

Для выкликалы выражение не было лишено смысла.

— Сегодня-то у меня гораздо более прагматичное представление об отношениях внутри пары! Я заключаю с женщиной некий договор, не заверенный ни мэром, ни священником, но договор молчаливый, который включает в себя много параграфов, причем некоторые из них отпечатаны совсем мелким шрифтом. По моему мнению, устойчивые пары — это те, которые внимательно его прочитали, включая написанное мелкими буковками, подписали его и исполняют. Но в то время я еще ничего не знал о юриспруденции любви. Тем более что наша история плохо началась: я был ее начальником, она была у меня в подчинении. И тут ничего не меняло, что я был молодым человеком, беззастенчивым как в любви, так и в делах, — я не собирался совершить ошибку и переспать с секретаршей. Так что я всего лишь смотрел, как она проходит по коридору, игнорировал ее в лифте и краснел всякий раз, как она склонялась ко мне с папкой бумаг на подпись. Я надеялся со временем освободиться от необходимости завоевать ее. Вплоть до того дня, когда обнаружил в той папке ее заявление об уходе. С припиской: Подпишите, и можете пригласить меня на обед.

— Не лишено элегантности.

— С тех пор у нас было полно времени, чтобы узнать друг друга, и мы безудержно этому отдавались. Я представил ее своей семье, возил ее с собой повсюду, настаивал, чтобы она присутствовала на всех моих важных переговорах: я доверял только ей. Анна могла бы набросать портрет моих амбиций, моей жестокости в делах, моей суровости к своему окружению. Через три года она со мной распрощалась, я помню это слово в слово: Ты станешь очень сильным, очень опасным, ты не сможешь иначе, это написано тебе на роду, ты — хищник. Это не хорошо и не плохо, это просто данность. Ты всем пожертвуешь ради своей жажды успеха, и самых близких к себе ранишь сильнее всего. Кто знает, может, в пятьдесят лет ты и станешь неплохим малым. Успокоившимся, примиренным. Я даже завидую той, кто разделит с тобой твою жизнь. Но пока ты будешь страдать сам и заставишь страдать других. Я девушка простая, спокойная. Мне нечего делать на твоей войне. Я встретила тебя слишком рано, Кристиан Гримо. Но я всегда буду думать о тебе с нежностью.

Выкликала подумал: сколько же раз за двадцать пять лет он вертел эти фразы во все стороны, так и не сумев придать им какой-то смысл?

— Кто знает, может, в пятьдесят лет ты и станешь неплохим малым. Из-за этого пророчества Анны я и разослал эти приглашения. Пора измерить пройденный путь. Составить себе представление о том, кем я стал. Сегодня вечером я получил ответ.

* * *

В квадратном зале буфетные стойки снова сервировали закусками: холодное, горячее, мясо, рыба, птица — все без исключения. Кристиан Гримо пригласил своего выкликалу не стесняться, натянуть нос всем отсутствующим: хотя пятьдесят человек пренебрегли его яствами, но один-единственный точно их достоин.

— Остальное завтра доставят в благотворительные организации. Но сегодня воздадим честь этому буфету, чтобы он остался по крайней мере в наших воспоминаниях.

Привыкший обходиться бутербродом, снисходительно приготовленным ему на кухне и торопливо проглоченным среди снующих туда-сюда официантов, выкликала оробел, застыв с тарелкой в руке и пустым животом перед всем этим изысканным изобилием. Гримо был прав, сказав про воспоминания, потому что уже никогда бедному распорядителю не представится такой случай. Вкусы скоро забудутся, только гомерическая история этого буфета сохранится нетронутой в его памяти. Он еще долго будет ее рассказывать.

Приблизившись к столу сотрапезников, струнный квартет наконец почувствовал, что играет для публики. Почти раздраженному Гримо они показались вдруг оркестром из русского ресторана, который заставляет рыдать скрипки в ожидании чаевых. И все же эту идею стоило удержать в уме.

— Эти барочные чудики начинают нас доставать, вы не находите?

Слишком заинтригованный голубизной голубого омара, выкликала его не слушал.