Говорят, его даже научили целовать женские ручки.

Когда я вернулась из отпуска, роман был в полном разгаре. Тристан почти каждый день встречал Римму с работы и провожал ее домой. Я с удивлением отметила, что он подает девушке пальто и потом несет ее сумку.

Помню, как однажды он даже цыкнул на Клавку, которая что-то не так сказала, а меня потом неприятно поразило, как все бабы заговорщически хихикали, когда парочка покинула помещение.

Я пыталась что-то узнать, спросить, но они перемигнулись и подчеркнуто игнорировали мои вопросы. Обижаться на них я давно разучилась, и я умыла руки.

С тревожным изумлением я отметила про себя, что Тристан заметно подтянулся, приоделся. Он не пил, не курил в присутствии Риммы, а главное, не говорил почти ни слова, только молча пожирал ее глазами, вздыхал и загадочно улыбался.

Они уже вместе ходили в театр, кино, а Римма все еще ничего не подозревала. Больше того, она гордилась своим красивым ухажером. Бабы, стараясь распалить ее воображение, наделяли Тристана всякими романтическими добродетелями: кого-то он якобы спас от хулиганов, кому-то даром сделал ремонт, кому-то помог с переездом. Римма застенчиво краснела и потуплялась, ей явно нравился молчаливый поклонник.

По заверениям Брошкиной, целоваться он умел.

Я не вмешивалась в эту историю. Наверное, потому что уж больно рада была избавиться от Тристана. Своя рубашка ближе к телу. Что этот роман неизбежно кончится большим скандалом, я не сомневалась ни минуты.

И он разразился, этот скандал.

Праздновалась очередная годовщина. Накануне праздника Тристан сделал Римме официальное предложение и получил молчаливое согласие. Бабы сладострастно обсуждали это событие.

Когда слухи дошли до меня, мне опять почему-то стало страшно. Я возмутилась и впервые сказала нашим швабрам, что не допущу этой свадьбы и открою невесте истинное положение вещей.

Господи, что тут поднялось! Каких только гадостей мне не пришлось выслушать! Но я упрямо стояла на своем, и тогда Клавка вдруг сказала:

— Поздно, голубушка, поздно! Птичка уже попалась. Дело в шляпе. Да, да, — рассеивая мое недоумение, пояснила она. — Они живут вместе. У меня. Уже вторую неделю. — И Клавка плотоядно ухмыльнулась.

— Сука! — сказала я. — Дрянь и сука!

— Чужому счастью позавидовала? — усмехнулась она. — Сама была не прочь?

Я внимательно на нее взглянула и вдруг с удивлением поняла, что Клавка не издевается над злополучной парочкой. Нет, Клавка искренне радовалась предстоящей свадьбе и не находила в ней ничего противоестественного.

— Старая сводня! — огрызнулась я и почему-то отчетливо представила себе, как эта комсомольская богиня их сводила, стелила постель… — Поди, еще и подглядывала? — шепотом спросила я.

— Это было самое интересное, — откровенно призналась она.

— Это же называется растлением, — прошипела я.

— Ну конечно, только тебе можно растлевать мальчиков.

Разговаривать с Клавкой на эти темы было бесполезно. Она была твердо убеждена, что мир именно таков, каким ей представляется.

На сабантуе помолвка была объявлена, и Тристан на радостях нажрался. Сначала он побледнел и молча пожирал глазами свою невесту, потом стал играть желваками и скрипеть зубами — верный признак того, что он пытается высказаться.

Чтобы его отвлечь, бабы затеяли танцы. Они наперебой приглашали Тристана и заклинали его молчать. Он было послушался, но страсти распирали его, и, не в силах совладать с ними, он вдруг молча откусил кусок стакана и стал жутко хрустеть зубами.

Невесте стало плохо, она побледнела и, широко растопырив свои круглые глаза, в ужасе уставилась на жениха.

— Муха-бляха! — медленно и на редкость членораздельно изрек жених. — Меня на всех хватит. Муха-бляха!

— Что? Что он говорит? — в смятении пролепетала невеста.

— Муха-бляха, блин горелый, — повторил жених.

— Что, что, что такое? — как в трансе повторяла невеста.

— Уебу! — вдруг пронзительно взвыл жених. — Всех уебу! — Он провалился под стол и побежал по полу на четвереньках.

Поднялся визг и вой, потому что Тристан, по своему обыкновению, укусил кого-то за ноги. Некоторые вскочили на стулья, но Брошкину он все-таки перехватил и, повалив на пол, пытался тут же изнасиловать, при этом жутко матерясь. Изнасиловать ему, конечно, не позволили, но картина была чудовищная, и невеста потеряла сознание.

Пока Римму приводили в чувство и выпроваживали Тристана, я ругалась с Клавкой. Сначала мы ругались тихо, один на один. Но потом, когда невесту привели в сознание, разговор стал всеобщим, то есть это был уже не разговор, а свара.

Не хотелось мне впутываться в эту историю, чуяло мое сердце, что они опять свалят на меня всю вину, но оставить бедную девочку им на растерзание… Ее беспомощный, затравленный взгляд, жалкий лепет, слезы отчаяния… Я знала, что они не выпустят жертву из своих похотливых лап и опять загонят ее в постель к идиоту. Эти распаленные пьяные хари, они почти уже уговорили дуреху, что тот пьяный дебош — невинная глупость, что Тристан проспится и станет паинькой, что он любит Римму, обожает, боготворит и надо уметь прощать мужиков, что душа у него чистая и нежная, а главное, преданная и что лучше мужа Римме не найти… Но тут я не выдержала и испортила им всю игру.

— Пьяный проспится — дурак никогда, — сказала я, обращаясь к невесте. — Ты что, не видишь, что Тристан клинический идиот, косноязычный, злобный кретин… Он вреден и опасен. С ним чаю лишний раз опасно выпить, не то что любовь крутить. Да он…

Боже, что тут поднялось! Они всей сворой набросились на меня, они готовы были меня растерзать, линчевать, скушать живьем. Они кричали, что я позавидовала чужому счастью, что я сама с ним путалась и поэтому шиплю из-под забора. Они с пеной у рта доказывали, что у Тристана чистая душа и добрые намерения. Они загнали меня в угол, прижали к стене, доказали, что я циничная стерва, оскверняю большое чувство. Они настолько искренне почитали эту любовь Тристана, что я невольно усомнилась в собственной правоте. В какой-то миг в моем сознании все перевернулось. И впрямь, имею ли я право разрушать чужое счастье? Любовь зла — полюбишь и козла. Чужая душа — потемки. Была бы душа, а остальное приложится. Признаться, я и сама верила в облагораживающую силу чувств, верила, что любовь сдвигает горы и разрушает все препятствия. Все мы воспитаны на подобных штампах.

Я уже хотела тихо смыться. Но тут всполошилась наша Брошкина. Порой, когда она занята своими переживаниями, до нее не достучишься — будто заколоченный терем. Но порой стоит бросить искру — она вдруг вся вспыхнет и зайдется такой дикой яростью, что просто страшно делается.

Так было и тогда. Наша поэтесса долго не замечала Тристана с его «Изольдой». Не замечала до тех пор, пока я популярно не разъяснила ей ситуацию. Она с интересом выслушала мои доводы и вдруг взорвалась, как вулкан. И понеслось…