Вторую неделю дует горячий ветер. С востока, с черных песков Кара–Кума несет он пыль. С высот посеревшего неба жестокое, кровавое око солнца глядит на степи, жжет их, ломает и дробит тусклые лучи свои в свинцовых, мутных водах Ахтубы.

От зноя даже на воле деваться некуда, а в палатах саранского епископа и вовсе дышать нечем. В полутемных покоях — великое смятение. Тревожно шепчутся монахи, попы, служки, и лишь в келье, занятой митрополитом Московским Алексием, тишина нерушима.

Много раз заглядывал туда послушник, но, видя все ту же глубокую морщину на челе владыки, в страхе прикрывал дверь.

Смутен и непонятен, подобен неверному мареву степному, стоит перед глазами митрополита царь Хидырь.

Рады бояре — Хидырь кроток, а сын его Темир–ходжа и совсем благочестивый царевич, недаром ходжой [97] зовется, ездил он в град Мекку, на богомолье, ныне тих и духом светел.

Рад и Митя. Щедро швыряет князь казну и соболей, всех эмиров купил, и ярлык на великое княжение Москве обещан.

Но глубже и глубже ложится складка на лбу владыки: Митя млад, Орды не знает, бояре легковерностью своей веселы, но не весел Алексий, митрополит Московский и всея Руси; он на своем веку Орду вот как изведал и хотел бы, да не может поверить кротости Хидыревой.

Кроток?! Не иначе от кротости он и царицу Тайдулу прикончил: помешала зверю старуха! Со времен царя Чжанибека жила царица на покое. Резались ханы; от ужаса к веселью и обратно к ужасу колебалась Золотая Орда, а царица Тайдула жила в тиши, мирно.

Вспомнились далекие дни, когда на Москву пришло Чжанибеково грозное слово: «…грехами нашими прогневали мы Аллаха: ослепла мать наша, царица Тайдула. Пришли, князь, в Орду главного попа вашего Алексия, пусть помолится о царице моей».

Текут и текут воспоминания. Вся Москва провожала митрополита плачем, да и сам он шел в Орду, как на смерть, а в Орде, увидав слезящиеся, гнойные глаза царицы, совсем пал духом, ужаснулся, готовился встретить смерть и в молитвах своих просил уже не за себя, лишь от Руси молил отвратить гнев ханский.

Вспоминается митрополиту раннее мглистое утро в Орде, когда прислал к нему в юрту царь Чжанибек знатных мурз сказать, что открылись глаза царицы Тайдулы.

То ли сама собой пошла болезнь на убыль, то ли татарские колдуны помогли, думает митрополит Алексий, то ли бог землю Русскую пожалел — набег татарский отвел, кто знает? Но все меньше гноя становилось в глазах у царицы, увидела она свет, решила — помог он, митрополит, и милостивый ярлык дала.

Выпросил он тогда у Тайдулы Царев Посольский двор, просил для бога — Чудов монастырь строить, другого места в Кремле не нашлось, — на лице митрополита тихой тенью проходит улыбка: схитрил, выжил татар из Кремля, за Москву–реку, на Ордынку.

С той поры много лет минуло. Свирепые волки были царями ордынскими, но никто из них не тронул седин царицы Тайдулы, кроме… кроме Хидыря, коего нарекли кротким.

Очнувшись от своих дум, владыка постучал об пол посохом.

Склонясь в смиренном поклоне, на пороге появился послушник.

— Где князь Дмитрий? — спросил митрополит.

— Не ведаем, отче, все подворье в страхе. Вчера с обеда уехал Дмитрий Иванович во дворец, с той поры не бывал.

Алексий резко вздернул голову:

— А во дворце что творится?

— Тож не ведаем, владыко. Слышны оттоле шум и бубны, аки пир велий идет, токмо вкруг стража стоит и к палатам царским никого не подпускает.

Митрополит поднялся встревоженный. Подхватил упавший было посох, сказал послушнику:

— Прихвати мягкой рухляди. [98] Со мной пойдешь.

— Сороковичок собольков [99] взять? — спросил послушник.

— Одного сороковичка мало, чай, в царский дворец пойдем, аль неведомо тебе ненасытство их? Три сороковичка возьми.

Не доходя до дворца, в ближнем переулке оставил митрополит воинов и слуг своих, сам пошел к ханскому дворцу.

«Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…» — шептал послушник, чувствуя, что ноги с каждым шагом будто свинцом наливаются, а под коленками возникает противная дрожь. В голову лезли грешные мысли: «Что проку в кротости Давидовой, от кротости иль свирепости царя Хидыря все сейчас зависит. Вон владыка идет бесстрашно, — митрополит стар, свое пожил, а мне каково в лог зверя за ним лезть!»

Послушник норовил идти, прячась за спину митрополита.

Прямо на стражу по пустой площади шел владыка, острие посоха глубоко врезалось в сухую, потрескавшуюся землю, бледное лицо его и потемневшие глаза были строги, и стража, забыв ханское повеление, не посмела закрыть ему дорогу.

У деревянного кружева резных ворот митрополит твердо посохом отстранил вставшего было ему на дороге сотника. Вошел во дворец. Давно знакомыми переходами прошел на внутренний двор, где на коврах, у каменного бассейна с цветущими египетскими лотосами пировал Хидырь–хан.

Оставаясь в тени, из–за тонкой колонны взглянул владыка на двор: царь Хидырь и князья ордынские упились, многие спали тут же, на заплеванных, мокрых от вина и кумыса коврах, посреди поваленных золотых кубков, обглоданных костей и венецианского хрусталя.

Около Хидыря, охватив колени руками, сидел князь Дмитрий.

«Не умеет сидеть по–татарски — ноги калачом, устал небось князь на пиру царском», — умилился Алексий, но, вглядевшись в осунувшееся, напряженное лицо Дмитрия, сразу помрачнел, понял, что князю пир этот труден иным.

Хидырь, наполнив кубок, протянул его Дмитрию, тот, многословно