На кухне я немного постоял перед снимком, где Паула и ее отец позировали с пустой миской и сковородой, на вид вроде как действительно что-то стряпают сообща, и я, хотя присутствовал при этом как зритель и знал, что снимок постановочный и насквозь фальшивый, невольно поверил в его правдивость. И не мог отделаться от ощущения, будто я и сейчас там, пусть и незримый.

Ни один кран не подтекал и не капал, плита холодная, утюг выключен. Я несколько раз обошел тесные, заставленные комнаты, скользя взглядом по мебели и безделушкам — фарфоровым балеринам, берестяным жбанчикам, латунным подсвечникам, цветным стеклянным вазочкам, настольным лампам из старых винных бутылок и бронзовой табличке с надписью «МОЛОДЕЖНЫЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ. ШЁВДЕ, 1975 ГОД». Ноты «Усни у меня на плече» лежали вместе с гитарой на плюшевом табурете возле рояля. Там я обычно сидел, когда Паула только-только начала учиться музыке. Столы, стулья и все свободное пространство на полу завалены кипами еженедельников.

Паула сказала, что я могу что-нибудь взять на память, все, что захочу, все, что мне заблагорассудится. В конце концов я вернулся на кухню и забрал селедку, ту, что она положила отмачивать.

Вернувшись к себе, я обнаружил посетителя, он стоял у задней двери, с большим пакетом в руках. И был это Гулливер.

Здоровой рукой я держал за хвост селедку и обменяться с ним рукопожатием не мог.

— Я больше не делаю рамы. Мастерская закрыта, — заметил я. — Инструмент держать нечем.

И я легонько взмахнул обрубком, решив, что Гулливер приобрел на аукционе какую-то картину и хочет заказать для нее раму.

— А если протез себе подберешь? Сейчас делают фантастические протезы.

— Нет, — сказал я, — займусь чем-нибудь другим. Возможностей-то полным-полно, только выбирай.

Следом за мной он вошел в дом. Поднимаясь по лестнице, я слышал, как он стонет и пыхтит. Пакет, который он нес, был завернут в плотный коричневый крафт. Я положил селедку на кухонный стол.

— Надо же, такое несчастье, — сказал он. — Кто бы мог подумать!

Значит, газеты уже сообщили про Паулину мать.

— В общем-то, наверно, мы сами виноваты во всех бедах, какие с нами случаются, — сказал я. — Нужно сидеть себе тихонько, как мышка. Ведь стоит выйти за дверь, может случиться поистине что угодно.

— У нас и в мыслях не было, что так получится, — сказал Гулливер. — Мы вовсе не хотели прибегать к насилию. Ну, разве что к самому минимальному, которое останется незамеченным.

Я не мог взять в толк, какое отношение он имеет к несчастью в Вестеросе. Он что же, занимается музыкой и артистами? Как дядя Эрланд?

— Мы? Кто это — мы? — спросил я.

— Наш консорциум, — ответил он. — Мы наняли тех парней. Они действовали по нашему заданию.

Тут я начал понимать, что он говорит вовсе не о несчастье с Паулиной матерью.

Вид у Гулливера был совершенно пришибленный, он выставил свой пакет вперед, будто пытаясь спрятаться за этой бандурой, и, если память мне не изменяет, у него даже слезы на глаза навернулись.

— Вот оно что, — сказал я. — А я и не знал, что можно купить такого рода услуги.

— Заказать можно что хочешь, — сказал Гулливер. — Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, ты только скажи. У меня есть связи. Будь спок, ты как за каменной стеной.

— Спасибо. Я запомню, — сказал я.

— Понятно, не задаром, — добавил он. — Но когда за спиной консорциум, почти все достижимо.

Мы расположились в гостиной, каждый в своем кресле, пакет поместился на столике между нами. Пальцы у меня воняли селедкой.

— У меня есть все, что человеку нужно, — сказал я. — А консорциуму от меня никакого проку не будет.

— Как я уже говорил, мы вовсе этого не хотели. Я имею в виду твою руку. Парни действовали чересчур радикально.

Он жутко потел и то и дело утирал лицо рукавом.

— Радикалы — люди опасные. Никогда не знаешь наверняка, чего от них ожидать, — заметил я и добавил: — Впрочем, я сам виноват. Дурацкая была затея, с сумкой этой и с цепочкой.

— Да нет, ты все сделал правильно, — сказал Гулливер. — Осторожность излишней не бывает. На твоем месте я бы и сам поступил так же. За безопасность приходится платить.

— Не надо было выходить из дома, — сказал я. — Сидел бы себе в квартире. Все обстояло превосходно, я ни в чем не нуждался.

— Это бы не помогло, — возразил он. — Парни наблюдали за квартирой. И все равно бы пришли за картиной. Они получили заказ, и отступать им было некуда.

Я сидел и думал о том, как зажарю селедку. Вот выпровожу его — и почищу троечку картошек, порежу лук.

— Рука — это не весь мир, — сказал я. — Вопреки утверждению Хайдеггера.

— Хайдеггера? — переспросил Гулливер.

— Это немецкий философ, — пояснил я. — Он писал, что именно руки делают нас людьми.

Некоторое время он молчал. По-моему, прикидывал, не стоит ли сделать вид, будто он знает Хайдеггера.

— В сущности, во всем виноваты власти, — наконец произнес он. — Не напиши они в газете, что вернут тебе картину, ничего бы не случилось.

— Власти делают что могут, — сказал я. — Они не многим хуже других людей.

— Мы подумали, ты сразу получил ее назад. И взял с собой в Стокгольм.

— Понятно. Мне ли вас упрекать. По сути, такой вывод напрашивался сам собой.

— А мне эта история всю душу вымотала, — продолжал он. — Терзала сердце и совесть, как острый шип. Я глаз ночью сомкнуть не мог.

Мешки у него под глазами набрякли пуще прежнего, он поминутно моргал. Судя по всему, впрямь страдал бессонницей.

— Из-за меня тебе терзаться незачем, — сказал я. — И вины твоей тут нет. Ты не виноват. Произошел несчастный случай, и только.

— Будь добр, открой пакет, — сказал он и толкнул его в мою сторону, так что он едва не упал мне на колени.

— Господи, это что, мне? Я никаких подарков не заслужил, — сказал я, но все-таки взял со стола маленький нож для картона и перерезал бечевку.

Под крафтовой оберткой обнаружился слой газет, а под ним — «Мадонна».

Не помню точно, но, кажется, я не сказал ни слова. Только смотрел на волнистую текстуру дощечек, не в силах раскрыть створки и поставить картину. В косом свете из окна за спиной явственно проступили инициалы первого владельца. «В.Г.», накарябанные штопальной иглой на вокзале в Вердене.

— Это не более чем справедливость, — сказал Гулливер. — Она должна быть твоей. Если можно сделать ближнего по-настоящему счастливым, сомневаться, черт побери, незачем.

И тут зазвонил телефон.

— Извини, — сказал я, — но я должен ответить. Потом мы продолжим церемонию.