— А ежели душа в рай? — пробурчал Снегов. — Или того, опять умом повредишься!

— Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! — съязвил казак. — Оно и понятно, столь годов живать, да отродяся живой бабы не испытать. При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, что же про грешное семя адамово баять!

С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.

— Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?

— Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь, али об камень стукнешься.

Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку, и с достоинством замолчал.

Весна выдалась ранняя. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами, Парма еще не освободились от стелящегося иссеченным полотном бурого покрова снега, но по реке уже во всю гуляли пришедшие с юго-востока теплые ветра, несущие густой аромат обновившейся хвои и лопавшихся от солнечной истомы перезревших клейких почек.

Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные, то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро с ее жесткими каменными гранями, да застывшим напряжением сцепившихся почернелых корней.

Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега, с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником. Строгановский «Соколик» подходил к слиянию Камы с Чусовою.

Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:

— А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся у бережка о каменья!

В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.

— Все, робятушки, Христа ради причалились! — кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу. — Верещага! — крикнул сухонькому мужичку, с облезлой беличьей головой, — будет глазами лупить. Сигай в воду, да за конец подтягивай!

Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:

— Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая — река худая еще, не напиталася живою водицею вволю. Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется.

— Будь по-твоему, Моисей. Ночью на Каме сидим, а рассвет встречать на Чусовую пойдем, — ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший над водой прибрежный камень.

На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги, да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев еще зимними бурунами. Играя своею лютою силою, долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовских саней.

Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь — после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, и возлежащего на ней к себе не заберет.

— Благодать звездная… И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! — завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья.

Карий поднял руку вверх, призывая к молчанию.

В темноте послышались неясные шорохи, да еле слышный треск валежника.

— Крадется кто? — Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. — Пальнуть, али выждать?

Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья — из темноты показалась лосиная голова, с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.

— Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!

Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, рукою приклонив самопал к земле.

— Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени, да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок…

Лось переступил ногами, подался вперед, вытягивая шею с кожистой серьгою, фыркнул губами, растворяясь в неверных очертаниях ночи.

— Иди-иди, — крикнул Василько вслед, — да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!

Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось в прошлогодней листве негромкое шуршание мышей, да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман.

Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечеру, и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями городка, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.

Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани, и встало, словно у привязи конь.

— Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! — восхитился казак заведенным порядком. — Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик, и тот встал, как в скобу засов! Стоит да не шелохнется!

— Погодь, узнаешь ишо порядки, — недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. — Самого приладят, что продохнешь, да не шелохнешься.

Караульный, еще издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, а посему прибывших в Чусовую гостей «Соколика» у причала встречал сам Строганов.

— Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, — шепнул казак. — Вот уж воистину яблочко от яблоньки падает недалече.

Яков Аникиевич, в заношенном зипуне, строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:

— Ты будешь Карий?

— Другие кличут так, — ответил Данила, остановившись против Строганова.

— Эти с тобою? — Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.

— Со мною.

Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших: