— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…

Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.

— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…

— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.

— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.

Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:

— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!

— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!

— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.

— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!

Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:

— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!

— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!

Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.

— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.

Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.

— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.

— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!

— Данила куда подевался?

— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.

Савва недоумевая посмотрел на Васильку:

— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…

— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.

— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.

— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!

Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:

— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?

Строганов сурово глянул на казака:

— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!

От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.

— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!

Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:

— Ладно, были казачки, да все вышли…

— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?

— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!

Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.

— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.

Приказчик молча поклонился.

— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.

— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.

* * *

Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора — плачут березы.

— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:

По саду, по садику Казаки ходят,

Они ходят-гуляют —

Красных девок выбирают…

— Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! — рассмеялся Карий. — Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!

— Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! — Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. — Я топереча падок лишь до чужих женок!

— Распутство — как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.

— Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! — Василько схватил Савву за руку. — Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!

— Дурень ты, — Савва повернулся к Карему. — Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.

— Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? — Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. — Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!

— Перед Давыдом оба молчать станете, — Карий жестко пресек спор. — И я первым не произнесу ни слова!

— Как же так? — всплеснул руками Василько. — Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?

— Не захочет говорить — расспрашивать и неволить не станем.