Город просыпался. Лениво тявкали сторожевые псы, пели петухи, перекликались хозяйки, разжигающие очаги. В небольших загонах возле храмов блеяли ягнята, откармливаемые жрецами для продажи тем, кто хотел принести жертву богам.

Аполлоний проворочался ночь без сна. Его поселили в одной из комнат общественного здания, стоящего на городской площади напротив главных ворот Неаполиса. У противоположной стены комнаты на каменной лежанке, укрытой звериными шкурами, сладко похрапывал Эрот. Возле постели рапсода, положив лобастую голову на лапы, пристроился пёс разбойников. Стоило купцу пошевелиться, как он открывал глаза и недружелюбно посматривал в его сторону.

«Злопамятная псина…» — злился купец и с завистью вздыхал, глядя на безмятежного Эрота — после вечернего приёма у царевича рапсода принесли на руках два дюжих телохранителя и уложили спать как младенца, подсунув под голову кошель с серебром.

Аполлоний вспомнил о своих потерях — в который раз! — и застонал, мысленно проклиная и разбойников, и скифских стрелков (их пришлось отблагодарить за помощь двумя амфорами вина и разными побрякушками). Расстроенный купец сел и принялся считать убытки. Запутался в вычислениях, сплюнул в досаде на глинобитный пол, застеленный грубошёрстным ковром, и вышел на площадь, кутаясь в хламиду, отороченную мехом хорька, — после душной теплыни спальни стылый рассветный воздух вызывал озноб.

Чисто выметенная и посыпанная белой известковой крошкой площадь была пустынна. Аполлоний подошёл к воротам, по бокам которых грозно высились две сторожевые башни, сложенные из необработанных каменных глыб, зачем-то потрогал потемневшие от времени дубовые доски, скреплённые толстенными металлическими полосами, потом медленно возвратился и с интересом стал рассматривать своё пристанище.

Общественное здание украшали два портика, каждый о шести квадратных столбах, поддерживающих капитель. Между столбами стояли мраморные и бронзовые статуи, выполненные искусными мастерами, явно эллинами, отметил про себя купец: Деметра, Ахилл Понтарх, Афина Линдская и небольшое по размерам изваяние неизвестного Аполлонию бога верхом на коне.

Аполлоний неожиданно глуповато хихикнул — рядом с Диоскурами[190] и Гермесом растянула толстые губы в придурковатой улыбке главная богиня херсонеситов Дева с подобием посоха в руках, высеченная из цельной глыбы серого мрамора. Купцу было известно, что в своё время Херсонес[191] помогал царю скифов Агару строить новую столицу Неаполис. Предприимчивые дельцы надеялись задобрить могучих и непобедимых властелинов равнины, даже свой ксоан[192] подарили. Но варвары оказались хитрей и дальновидней херсонеситов: поднакопив силы и понастроив крепостей, они захватили почти всю хору[193] Херсонеса, в том числе Керкенитиду[194] и Калос Лимен[195]. И теперь оказавшиеся в дураках эллины валят со стен заготовленный для построек камень на головы скифских воинов, обложивших их, как сурков в норе.

Спохватившись, Аполлоний мысленно отругал себя — получается, что он злорадствует. Конечно, теперь из-за войны со скифами торговые люди Херсонеса не могли тягаться с боспорским купечеством. Но радоваться несчастью соотечественников ему не пристало: кто может знать, куда в очередной раз полетят стрелы скифских конных стрелков…

— Аполлоний! Ты что, уснул стоя! — раздался насмешливый голос.

Купец, погруженный в мысли, вздрогнул и обернулся. На пороге общественного здания стоял, потягиваясь, рапсод.

— Что так рано поднялся? — спросил Эрот, зевая. — Не терпится начать торг?

— Прежде нужно принести жертвы богам, — рассудительно ответил купец и пощупал кошелёк у пояса, наполненный серебряными монетами — несмотря на испуг, он всё же умудрился припрятать его от разбойников.

— В акрополе — храмы Аполлона и Афины, за стенами города — Деметры и Гермеса. Выбор не хуже, чем в Пантикапее. На все случаи жизни. Лучше, если не обделишь вниманием никого из богов Неаполиса, в том числе и скифских, — ухмыльнувшись, сказал рапсод.

И снова, в который раз, в голосе Эрота купцу почудились насмешливые нотки.

— Не мешало бы позавтракать, — сменил тему разговора рапсод и похлопал себя по животу. — Пусто…

«Знаю, знаю, чего тебе хочется, забулдыга…» — раздражённо подумал купец и горестно вздохнул — опять вспомнилось родосское вино, булькающее теперь в желудках воинов Палака. Не ответив на прозрачный намёк Эрота, только неопределённо пожав плечами, он поспешил к воротам — их в это время открывали дюжие стражники.

— Вот так, дружище, — Эрот потрепал за ухо пса, сидящего на ступеньках и выгрызающего из лохматой шерсти блох. — Благодарность — чувство, которое умерло, ещё не родившись. Не будем его строго судить, — кивнул в сторону быстро удаляющегося Аполлония. — Голос наших пустых желудков чересчур тих для того, чей слух привычен к бренчанью золотых и серебряных монет. Идём, поищем доброго человека, и он угостит тебя костью с остатками мяса, а меня — глотком непрокисшего вина.

И рапсод направился в сторону квартала ремесленников, где его старый знакомый, лишённый жрецами за какие-то грехи ольвийского гражданства, держал убогую харчевню. За ним, припадая на раненую ногу, поковылял и пёс…

Аполлоний был радостен и доволен — его товары шли нарасхват и по цене почти вдвое выше той, на какую он рассчитывал. Особенно хорошо брали вина и украшения. Свои повозки боспорский купец разместил на площади в центре скифской столицы. Обычно здесь занимались выездкой лошадей и обучали мальчиков верховой езде.

За товары скифы платили мехами, вычиненной кожей, кадушками с горным мёдом (его привозили в Неаполис тавры), кругами тёмного воска, реже — чеканной монетой самого разного достоинства и государственной принадлежности: херсонесскими драхмами[196] и тетроболами[197], статерами Понта и боспорскими халками[198], ольвийскими лептами и аттическими оболами, денариями и сестерциями Рима.