Но и в этом случае разве смогла бы она наслаждаться миром и покоем, пока не устроена жизнь ее дочерей? О горбунье можно было не беспокоиться. С ее физическим недостатком и дурным характером вряд ли кто на нее польстится, хотя какой-нибудь старый вдовец или разведенный человек не проиграл бы, вздумав посвататься к ней. Ее сундук был полон одежды, которую она шила себе по вечерам, и денег, заработанных днем. Но что сказать о двух других дочерях? Какая судьба ждет их?

Такова история Гецла Штайна, которого Гиршл обнаружил возле дома Акавии Мазла. Гиршлу и в голову не пришло, что Гецл мог быть подослан его матерью, Цирл, чтобы шпионить за ним. Тем не менее он решил, что поступает мудро, убираясь отсюда подальше. Пусть рассыльный пришел к дому Мазла не по распоряжению своей хозяйки, однако оказался он здесь не случайно! Очевидно, будет лучше, если Гецл не увидит, что Гиршл дежурит у этого же дома.

Прошло немного времени, и Гиршл пошел туда же, где он привык прогуливаться. Его мир настолько сузился, что от него почти ничего не осталось, кроме улицы, на которой жила Блюма.

И снова он стал кружить вокруг дома Акавии Мазла, не отрывая глаз от свечи, горевшей в окне комнаты на северной стороне. Лишь Богу было известно, кто жил в этой комнате. Не исключено, что свечу зажигал сам Акавия, который писал свои сочинения, ночами просиживая за письменным столом. Сердце, однако, подсказывало Гиршлу, что это комната Блюмы. А ведь разбитое сердце не внемлет рассудку.

Вот и ходил Гиршл взад-вперед, взад-вперед, и чем дольше, тем короче становился его маршрут. Не могла же Блюма вечно сидеть дома, рано или поздно она должна была выйти!

Но когда Бог позаботился о том, чтобы она вышла, радости Гиршлу это не принесло. Однажды, когда он кружил вокруг заветного дома, он услышал, как распахнулась садовая калитка. Ее раскрыл ветер, а Блюма вышла, чтобы покрепче запереть ее.

— Кто там? — спросила она, увидев, что кто-то стоит на улице.

— Это я! — откликнулся Гиршл.

Блюма быстро скрылась за дверью дома.

Он чувствовал себя совершенно уничтоженным, раздавленным. «Что же я делаю, что?» — стонал он, сжав голову руками. Стал накрапывать дождь, потом полил сильно. Гиршл весь промок, но не уходил. В нем теплилась надежда, что Блюма снова выйдет, чтобы утешить его, и он боялся оставить свой пост.

Туман был такой густой, что Гиршл сам себя не видел, но образ Блюмы вырисовывался перед ним так же четко, как и в тот день, когда она погладила его по голове в своей комнатке и ушла, а потом все-таки вернулась. Он прислонился головой к задвижке калитки, заплакал и плакал долго.

В ботинках его хлюпала вода, зонтик выскользнул из рук, а он все стоял безвольно, насквозь промокший. Дождь шел бесшумно, затем перестал, тучи рассеялись, и на небе появилась луна. Гиршл вытер глаза и собрался домой, но у него не было сил пошевелиться. Так и стоял он, печальный, промокший до костей, перед домом, где жила Блюма. В северном окне, которое он принимал за Блюмино, горела свеча. Прошло какое-то время, и дом уже окутал мрак. Он вспомнил свечу, погасшую на его свадьбе; вспомнил и о секте индуистов, в которой было принято при разводе зажигать по свече для мужа и жены, чтобы определить по первой погасшей свече, кто из них должен покинуть дом. Как грустно ему было думать об этом!

Ни разу за время своих прогулок к дому Блюмы Гиршл не был в таком подавленном настроении. В горле у него стоял ком, губы обметало. Он не понимал, то ли ему холодно, то ли, наоборот, у него жар. Было очевидно, что эта ночь не пройдет ему даром. Однако мысль о возможной болезни угнетала его меньше, чем необходимость идти домой, к Мине.

От земли и травы, как всегда после дождя, исходил приятный запах. Наконец Гиршл все-таки покинул свой пост. Когда он дошел до дома, часы пробили двенадцать. Он остановился на крыльце, обдумывая, что сказать Мине, если она спросит, где он пропадал. «Скажу ей, что был у Блюмы», — решил он.

— Кто такая Блюма? — спросит Мина.

— Ты что, не знаешь Блюму? — удивится Гиршл.

— Вашу бывшую прислугу?

— Да, нашу бывшую прислугу!

— Но что ты там делал?

— Я люблю ее.

— Как странно, никто мне об этом не говорил.

— Никто?

— Никто!

— Ну, давай тогда я расскажу тебе с самого начала.

— Начало меня не интересует. Я хочу знать, кто она тебе теперь?

— Ты хочешь знать, кто она мне теперь?

— Вот именно, кто она тебе теперь?

— Но я сказал тебе, что иду оттуда, где она живет.

— Неужели?

— Да, Мина.

— Ты туда ходил сегодня впервые?

— Я хожу туда каждый вечер.

— Каждый вечер?

— Да, каждый вечер. Когда я бодрствую, я иду туда сам, а когда сплю, переношусь мысленно.

— Генрих, ты путаешь себя с раввином Йосефом дела Рейна, которого дьявол каждую ночь переносил к греческой королеве Елене.

— Нет, Мина, я ни с кем себя не путаю. Это совсем другой случай. Но уж поскольку ты упомянула Йосефа дела Рейна, то скажи, откуда ты знаешь о нем? Уж конечно, в вашем пансионе не учили историю еврейского народа!

— Откуда я о нем знаю? Что ж ты думаешь, если моя классная наставница приняла католичество, то я ничего не знаю об иудаизме?

— Твоя классная наставница приняла католичество?

— Да, поэтому меня и забрали из пансиона.

— И вот почему тебя выдали за меня замуж?

— Уж этого я не могу тебе сказать.

— Нет, ты можешь мне это сказать, Мина, ты просто не хочешь!

— Я ничего от тебя не скрываю. Если кто-то здесь что-то скрывает, то, во всяком случае, не я!

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты мне никогда ничего не говоришь!

— Ты имеешь в виду Блюму?

— Блюму? Кто такая Блюма?

— Как ты можешь спрашивать, кто такая Блюма, если мы именно о ней говорим!

— Я не желаю подглядывать в щелку, Генрих!

— Ах, не желаешь?

— Нет!

— Тогда скажи, что заставило меня рассказать тебе о ней?

— Наверное, тебе самому захотелось это сделать.

— Мне захотелось? Что это означает?

— Тебе лучше знать!

— Не странно ли: ты знаешь, что мне известно, если я сам этого не знаю. Но сейчас мне лучше пойти спать, я вижу, что и ты хочешь спать.

Гиршл снял ботинки, мокрые носки и на цыпочках прошел к кровати. Окна были плотно закрыты, и от Мины исходил теплый сонный дух, она крепко спала. Значит, весь этот разговор ему просто померещился? Гиршл лег, свернулся калачиком и сразу заснул.