Меня вмиг пронзает понимание. Я вспоминаю, что Вивьен ничего не знает, – никогда не знала. Я сама об этом позаботилась.

Мне очень хочется сообщить ей правду, крикнуть во весь голос: «Нет, твоя мать не была идиоткой, она была пьянчугой!», но я не в состоянии так поступить – ведь это разобьет ее светлую память о матери. Но теперь я осознаю, что, скрыв от Вивьен правду о взаимоотношениях Мод с бутылкой, я тем самым дала ей повод сомневаться в обстоятельствах смерти матери. Если бы только можно было рассказать, какой буйной стала Мод под конец жизни! Рассказать, что она постоянно путала оранжерею со спальней и могла зайти в пруд, думая, что это ванная. Представить себе, что мама могла перепутать подвал с кухней, было ничуть несложно – но только если знать, до какого состояния она докатилась.

– Но Вивьен… – начинаю я и замолкаю.

Мысль о том, что я твердо блюду обещание, данное Мод, наполняет меня спокойствием и позволяет подняться над нашей перепалкой. Если ей угодно, пусть смотрит на меня свысока, но я много лет защищала ее от неприятной правды и не стану под конец жизни разрушать ее представления о прошлом лишь для того, чтобы доказать свою правоту, – это было бы просто нечестно. Я не сделаю этого не только потому, что хочу сберечь честь Мод, но ради самой Вивьен.

– Вообще-то они расположены совсем близко друг от друга, – негромко замечаю я.

Возможно, она так и не смогла пережить смерть Мод. Возможно, именно эта смерть столько лет не позволяла ей вернуться домой.

– Извини меня, – говорит Вивьен, подходя ко мне вплотную.

Она прижимает мою голову к своему плечу. Я и не думаю сопротивляться – я знаю, что таким образом она демонстрирует, что ей требуется поддержка.

– Нет, это ты меня извини, – отвечаю я.

Я никогда не забуду зиму того года, когда Виви впервые привезла к нам Артура. Она пришла очень быстро. Вообще-то я люблю зиму. Мне по душе ее противоречия: холод и уют, пустота и красота, безжизненность и душевность.

Изгороди покрылись льдом, земля стала белой и замерзла. Деревья сбросили все лишнее, отдав свои скелеты на растерзание ветрам. В наших краях говорили, что в тех согбенных подобно ветхим мудрецам деревьях, растущих на самом гребне холма, обитают души мертвых.

В наш дом тоже пришла зима, но для всех нас она была не такой, как снаружи, – бездушной, но не безжизненной. Клайв по-прежнему гонялся за широкой известностью в узком кругу, а Мод все больше подпадала под власть темной стороны своего «я» – ее буйства становились все нестерпимее. Я же служила шатким мостиком между ними и остальным миром. На моих плечах лежала ответственность за родителей.

Мод больше никуда не выходила – она была просто не в состоянии проделать все необходимые для этого подготовительные процедуры. Все последующие недели и месяцы я отвечала на адресованные ей телефонные звонки и письма, а когда к нам кто-нибудь приходил, Мод либо была очень занята, либо крепко спала. Иногда деревенские начинали расспрашивать меня о ней, так что мне приходилось лгать, чувствуя, как на лбу от напряжения выступает испарина, и надеясь, что моя ложь незаметна. После того как миссис Джефферсон обратила внимание, что мы перестали бывать в церкви по воскресеньям, она несколько раз заходила к нам и спрашивала, не нужна пи нам ее помощь. И каждый раз перед уходом она пыталась своими маленькими пронзительными глазами разглядеть, что творится у меня в душе, и повторяла, что если нам требуется помощь, она всегда к нашим услугам.

Поведение Мод во хмелю становилось все более необычным и все менее предсказуемым. Я то и дело внезапно обнаруживала, что она втайне от меня что-нибудь учудила, – скажем, звонила телефонисту. Судя по всему, она предлагала ему выполнять различные обязанности в доме или в саду, хотя за домом мы в то время практически не следили, а за усадьбой присматривали Коли. Телефониста настолько возмутила назойливость Мод, что как-то утром он позвонил и сказал мне: «Мне приятно поболтать по телефону, но если вы пытаетесь нанять меня в мои рабочие часы здесь, я должен сообщить об этом своему начальнику». После этого я завела привычку каждый вечер выдергивать телефонный кабель из гнезда, отключая телефон во всем доме.

В ту зиму дела шли неважно не только у Мод. Нам пришлось пережить самые ужасные бури на моей памяти, и в конце концов холод, ветер и сырость пробрались под огромную шиферную крышу северного крыла дома. Клайва это ничуть не интересовало. Вместо того чтобы определить, где и почему прохудилась крыша, он велел мне заколотить два верхних этажа – раньше в этих комнатах жила Вира. Что ни говори, дом был слишком большим для нас троих, и Клайв заявил, что незачем тратить время на уход за крылом, в котором больше никто никогда не будет жить.

В конце января воздух в доме слегка согрела Виви, которая приехала к нам погостить на денек. Она предложила мне прогуляться по гребню. Мы с ней относились к прогулкам на свежем воздухе так же, как большинство людей относятся к кафе: как к месту, где можно непринужденно поболтать. Но на этот раз, судя по настрою Виви, ни о какой непринужденности речь не шла. Она едва ли не вытащила меня из дому, схватив наши пальто и шапки. Я еще не успела выйти за порог, а она уже шла вверх по склону, крича, чтобы я поторапливалась. Она явно собиралась обсудить со мной что-то важное.

Было уже за полдень, и в долине лишь недавно рассеялся туман, открыв россыпи мягкого белого шербета на полях и на голых склонах холмов. Холод уже собирался отступить под лучами слабого зимнего солнца, низко висевшего в безоблачном небе. Такая погода считалась лучшей для здешних мест.

Мы вышли на вершину холма. С этого места можно было видеть, как сходятся в одной точке три извилистые долины. Вид этот мы хорошо знали – как, наверное, и целые поколения наших предков. Я остановилась, чтобы полюбоваться им, но Виви пошла дальше по тропе, ведущей вдоль гребня. Я заметила, как жадно она вдыхает холодный свежий воздух, которого ей, похоже, не хватало в Лондоне. Зрелище раскинувшейся внизу деревни и лоскутного одеяла полей, одиноких ферм и домишек всегда завораживало меня. На самом краю долины угнездилась другая деревушка, Сакстон, и все внизу было связано паутиной дорог и тропок, которые объединяли жизни здешних обитателей в одно целое.

Я уже собиралась двинуться дальше, но тут заметила гусеницу коконопряда малинового, которая спала, свернувшись в плотный черный мохнатый шарик на изгороди. Я решила, что этот шарик, наверное, замороженный, твердый как камень и даже несъедобный для птиц. Глядя на него, сложно даже представить себе, что и во время зимней спячки где-то внутри теплится жизнь – какая-то едва различимая пульсация живой материи. Но придет весна и сотворит чудо – черный шарик возродится. Как бы сильно он ни промерзал за зиму, весна вдохнет в него жизнь. Он выживет, даже если проведет всю зиму на дне лужи, и даже не одну зиму, а целых пять. Что-то было в природе такое, что побуждало насекомых после зимней спячки быстро возвращаться в мир. Что же это? Какой-то очень простой механизм, запустить который может тепло солнца, заставив крошечные клапаны внутри них вновь начать толкать холодную, застоявшуюся кровь. Каким образом этот механизм рассылает импульсы, пробуждающие группы нервных клеток в каждом уголке организма? Ведь если гусеница зимой не дышит, а все ее нейроны застывают в неподвижности, теоретически ее можно назвать мертвой? Но если так, то, значит, каждой весной происходит подлинное воскрешение? Как странно: сама гусеница не имеет никакого понятия обо всех этих заложенных в нее чудесных свойствах. Ее нервная система слишком проста, чтобы знать что-либо, чтобы мыслить и осознавать. У нее даже нет мозга в том виде, в котором мы его себе представляем: единого центра управления организмом. Вместо этого у гусеницы в каждом сегменте тела имеется нечетко выраженный узел из перепутанных нервных клеток – ганглий, – совокупность которых представляет собой нечто вроде нитки, на которую нанизаны примитивные подобия мозга. Люди обращают внимание на то, как умна природа, и считают, что умно само живое существо, но я-то понимала, что каждая отдельная частичка этой гусеницы не обладает сознанием как таковым. Мне пришло в голову, что у меня нет ни малейшего желания жить, не осознавая себя и мир вокруг. Какой смысл в такой жизни, в таком существовании, если ты даже не знаешь о том, что живешь? Еще раз посмотрев на коконопряда, я мысленно пожалела бедную, не обладающую сознанием тварь, но потом подумала, что она просто никогда не узнает, чего лишена, так что разочарование ей не грозит.