15 ноября 1922 года. Симферополь

Финотдел нас больше не беспокоит. Павла Леонтьевна шутит, что если уж и приравнивать нас к кому-то, то к пролетариям. Нам тоже нечего терять, кроме своих цепей[175]. Да, нечего. Мой отец стал на ноги за три года. Я же за пять лет не заработала никакого капитала. Все мое богатство заключается в моих ролях.

В разговоре с нашим новичком Н. Е., до революции игравшим у Гениса и Зенкевича в Одессе[176], я случайно упомянула о Таганроге и узнала, что встретила земляка. Н. Е. родился в Таганроге и до десяти лет жил на Греческой, пока его семья не переехала в Одессу. Хожу гордая. Теперь у меня в труппе есть земляк, причем приятный человек и талантливый актер.

С. И. встретила знакомую актрису, которая сейчас живет в Харькове. Она рассказала про взбалмошную певичку А. Н., недолгое время бывшую инженю в нашей труппе. Оказывается, она пристроилась в харьковскую оперу и считается там чуть ли не примой. Удивляюсь тому, как ловко умеют устраиваться некоторые люди. Харьковская оперная антреприза до революции имела хорошую репутацию. А. Н. словно вода, в любую щелочку просочится.

20 ноября 1922 года. Симферополь

Павла Леонтьевна застудила горло и не может играть. С. И. говорит: заболей – и узнаешь, кто тебе друг, а кто нет. Она намекает на свару, устроенную несколькими нашими актрисами в кабинете Р. Роли Павлы Леонтьевны делились с такой ожесточенностью, будто речь шла о наследстве Рокфеллера, а не о том, кто станет выходить на замену в течение двух недель. (Доктор обещает, что через две недели Павла Леонтьевна снова сможет играть.) Дело закончилось тем, что Р. рассвирепел (могу представить, как надо было постараться, чтобы довести его до подобного состояния!), выгнал всех вон и распределил роли по своему усмотрению. Тем, кто кричал громче всех, ничего не досталось. Тата готовит Павле Леонтьевне какие-то мудреные полоскания на семидесяти семи травах, по рецепту своей матери. Тата из театральной семьи, пусть не из актеров, а из портных, и прекрасно знает, чем надо восстанавливать голос. Я по вечерам развлекаю Павлу Леонтьевну новостями и анекдотами. Вдруг появилось много анекдотов. Каждый день слышу новые. Многие анекдоты таковы, что их можно рассказывать только на ухо.

2 декабря 1922 года. Симферополь

Павла Леонтьевна поправилась. За время ее болезни Тата распустила что-то из старых вещей и связала ей прелестный шарф, длинный, широкий и очень теплый. Прежде дамы кутались в меха, а нынче в платки с шарфами. Горжетки считаются буржуазными. За горжетку могут обругать или плюнуть вслед. Наши облезлые меха мы пожертвовали театру, для спектаклей. Сами мы можем носить что угодно, но на сцене что угодно не наденешь. Павла Леонтьевна очень интересно повязывает шарф, и он смотрится не хуже горжетки. Я так жалею, что не умею ни шить, ни вязать. Выучилась только набирать спицами петли, ведь во многих пьесах героини вяжут, но толком ничего связать не могу. Шью еще хуже. Про таких швей, как я, говорят, что им нельзя доверить шить даже саван. А мне так хотелось связать или сшить что-нибудь для моей дорогой Павлы Леонтьевны! Чтобы все восхищались моим подарком так же, как восхищаются Татиным шарфом, а Павла Леонтьевна отвечала бы: «Это мне моя Фанечка связала».

В газетах пишут, что в Москве подешевели сахар и крупа. У нас же пока что все дорожает и ничто не дешевеет.

8 декабря 1922 года. Симферополь

Р. увлекся идеей совместить театр и кинематограф. Обсуждает с нами варианты. Я не понимаю, зачем ему это. Перемежать действие показом отрывков из картин глупо, потому что в сравнении с живой игрой эти отрывки будут выглядеть совсем уж непривлекательно. С. И. сказала: «Это все равно как украшать пирожные цукатами из редьки». Я нарочно записала это выражение в дневник, чтобы не забыть его. Оно мне очень понравилось. Другая идея Р. состоит в том, чтобы показывать перед началом спектакля какую-нибудь подходящую к сюжету хронику. По его мнению, это придаст действию большую достоверность и поможет настроить зрителей на нужный лад. Были и еще идеи, одна несуразнее другой. Мы с Павлой Леонтьевной подозреваем, что Р. попросту хочет славы. Он время от времени сетует на то, что о нашем театре (и о нем самом) мало пишут в газетах. Сетует вроде бы в шутку, а на самом деле всерьез. Под шутливой маской нередко прячется сокровенное. Я понимаю Р. Обидно каждый день встречать в газетах статьи о революционных экспериментах. Репортеры не вникают в суть этих экспериментов, большинство из которых является полной чепухой. Репортерам нужны новости, и чем эти новости революционнее, тем лучше. Никому не интересно читать о том, как актриса Раневская работает над своими ролями и как в нашем театре ставятся спектакли. Вот если бы мы усадили зрителей на сцене, а сами бы стали играть в зале, то это, наверное, было бы революционно и о нас написали бы. Или если бы мы играли молча, не произнося ни единого слова. Мы смеялись до слез, когда прочли об одной киевской студии, в которой классические пьесы пытаются играть пантомимой. Приводились в пример «Бесприданница» и «Враги» Горького. Пантомима нужна для того, чтобы спектакли были понятны без перевода пролетариям всех стран. Режиссер этой студии приводил в пример балет, позабыв как о том, что в балете присутствует музыка, так и о том, что далеко не каждая пьеса годится для переработки в балет. Я нашла и прочла «Врагов». Пьеса мне не понравилась, но дело не в этом. Дело в том, что ни «Врагов», ни «Бесприданницу» нельзя сыграть без слов. Весь смысл теряется. Но об «оригинальной идее» написали в журнале. В театральном журнале! Куда мы придем с такими «идеями»? К балагану или к чему-то более худшему.

У наших бездарей появилась ширма, за которой они пытаются прятать свою бездарность. Ширма эта называется «поиск». Если Р. на репетиции делает кому-то из них замечание, то слышит в ответ: «Я ищу новые пути в искусстве». Меня это невероятно раздражает. Когда В. В. повторила эту фразу в третий раз за репетицию, я не выдержала и сказала ей: «Сортир вон там», да еще и рукой указала. Получилось очень эффектно. Все, кроме В. В., смеялись. Шутки повторять не следует, но эту я стану повторять всякий раз, как услышу про поиск пути.

16 декабря 1922 года. Симферополь

Появились червонцы[177]. Мне очень непривычно видеть надпись «червонец» на деньгах и считать на червонцы. У нас дома слово «червонец» звучало только в шутку, в те редкие минуты, когда отца посещало желание побалагурить. «Я еврей, а не японец, потому люблю червонец», – говорил он. Никто не хочет расплачиваться червонцами, но все хотят их получать. А. М. устроил скандал во время репетиции. Кричал, что нам должны платить червонцами, а не совзнаками. Схлестнулся с И., который начал его стыдить, и в пылу ссоры обозвал его «жидовской мордой». За эту «морду» он получил по своей морде от И. и немного хороших слов от меня. Но окончательно уничтожила его С. И., которая спокойно, так, словно ничего не случилось и вместо скандала идет дружеская беседа, спросила у А. М., не хотел бы он повторить свои слова в присутствии Ротенберга?[178]Я теперь разговариваю с А. М. только на сцене. Вне сцены стараюсь его не замечать. Дело не столько в его антисемитизме, сколько в его хамстве. Мало ли кто кого не любит, но нелюбовь не дает никому права прилюдно оскорблять человека иной национальности по национальному признаку. К примеру, мой отец не любил таганрогского городского голову Иорданова[179], а тот платил ему той же монетой. Отец часто высказывал дома свое недовольство Иордановым, но я ни разу не слышала, чтобы отец даже сгоряча назвал его «пиндосом»[180].