– Наша кухарка говорит, что писька похожа на перевернутый цветок.

Тут она дала волю хохоту.

– Перевернутый цветок?

– Ага, она говорит: тюльпан.

Это показалось ей еще смешнее. Она повторила: «Тюльпан» – и еще пуще рассмеялась. Защищая сравнение нашей Хелле, я с серьезным выражением лица спросила:

– А ее не трудно туда запихнуть?.. В смысле, там так узко, а она… В смысле, тюльпан такой мягкий…

– Да, он, конечно… мягковат… – ей пришлось сделать паузу и вытереть набежавшие от смеха слезинки. – Но нет, нет… – она не смогла говорить дальше из-за приступа хохота, который к тому времени стал совсем беззвучным. – Но сперва надо… превратить тюльпан… в огурец.

Теперь удивилась я:

– В огурец? А как?

Этот урок был даже лучше тех, что проходили в классе на третьем этаже. Я за два месяца окончила младшую школу и теперь пошла в школу жизни, где одновременно училась и на даму, и на шлюху.

– Ну как тебе объяснить… Это делают с помощью шика.

– Шика?

– Да, когда мужчина видит шикарную женщину, он превращается… в овощ. Да, в овощ! – последовавший за этим приступ хохота был больше похож на эпилептический припадок. – Они превращаются в овощи! – Это был настоящий датский пивной протабаченный смех, хорошо знакомый по их тавернам и кинохроникам.

Я смутилась, как это обычно бывает в присутствии человека, потерявшего над собой контроль, и слабо улыбнулась. Мне показалось, что учительница отвлеклась от темы, и я решила вновь сосредоточить ее внимание на учебном материале, тем более что его когда-нибудь спросят на экзамене.

– А как называется то, что выходит из письки? Оттуда же что-то выходит?

Проститутка, как длиннокрылая сова, спланировала с высот смеха и опустилась на слова:

– Это называется… сперма.

У нее в груди все клокотало, и она согнулась, закрыла глаза – свои большие глаза – одним крылом.

– А ее много?

Она убрала крыло, подняла глаза и удивленно посмотрела на меня.

– Ну… Вот как варенье. Столько варенья, сколько нужно, чтобы намазать бутерброд.

– А ты ее пробовала?

– Да.

– И вкусно?

– Не знаю. Она как… Ты устриц ела?

– Да. – Прошлым летом я ездила с папой и мамой в Нидерланды, и мы ели устриц в Остенде. На вкус они были, будто моржовые сопли, как сказала мама: «ледяные и склизкие». – Это такое варенье из устриц?

– Да, – ответила блондинка с легким смешком.

– О-е, – поморщилась я. – И из нее еще делают детей?

– Да, – ответила датчанка, вытаращив глаза, с восклицательным знаком в голосе.

Боже мой, как же странно устроен этот огромный, величиной с земной шар, проект под названием жизнь, и какие у него удивительно строгие правила! Чтобы его запустить, женщина должна накрасить губы красным и надеть узкую кофту, чтобы тюльпан стал огурцом. А его потом надо тереть, пока из него не вытечет устричное варенье и не прольется на «яйцо», а потом все это хозяйство должно несколько дней подождать пока на нем не проявится лицо.

– А у тебя детей много? – продолжила я расспрашивать датскую проститутку, словно размечтавшийся о суше тюлень, наконец угодивший в гостиную.

Она помешкала, а когда наконец ответила, в ее голосе уже не было никакого смеха:

– Да, двое.

– Только двое? – как дурочка спросила я. – Но Анне… К тебе же каждый день мужчины ходят!

– Что? – отсутствующим тоном переспросила она.

– К тебе же мужчины каждый день ходят. Почему у тебя детей только двое?

Она уставилась на меня глазами-блюдцами и ошарашено молчала. У нее было несколько вариантов ответа, но она выбрала какой попроще:

– Нет… у меня двое. Только двое, – и в ее голосе замешкалась печаль.

– А они учатся в школе на Серебряной улице? – продолжала я, словно самый глупый в мире ребенок.

– Нет, – она хлюпнула носом. Наверно, иногда слезы ищут выхода через ноздри. – Они… Они на Амагере, у бабушки.

– А это приятно?

– Что приятно?

– Ну, так делать с писькой…

– Приятно?

Она задумалась, отпила из бокала с микстурой, отставила его в сторону, затем открыла скривившийся рот, провела указательный пальцем по нижнему левому веку, потом посмотрела на меня, вздохнула, так что дряблые щеки дрогнули, и ответила:

– Нет.

И прибавила на вдохе:

– Это неприятно.

И быстро отпила еще глоток из бокала, чтобы удержаться от слез.

– А зачем ты тогда это делаешь? – беспощадно спросила я.

Она не ответила, только некоторое время сидела и смотрела пред собой, словно пожилой машинист, который всю жизнь раскатывал по странам, но которого вдруг остановил Бог и потребовал ответ о смысле жизни.

– Из-за денег? – продолжала я допрос, словно самый суровый фашист.

– Нет, – наконец ответила она с полным спокойствием в голосе. – Не из-за денег. А из-за моего мужа.

– Так ты замужем?

– Да, – ответила она и наконец расплакалась. – Это все… все ради мужа. Его… его хотели отправить в Германию, в кон… в концлагерь. А благодаря этому… – Пока она говорила, плач окреп и выпустил на волю чувства, которые месяцами лишь тихо ступали по полу клеток. – Он… ему дают хорошую еду…

Слезы размыли макияж по щекам, оставили синюю полоску на пудре, которая окрасила слезинки белым, а рот подковой придал помаде шутовски трагичный вид. Бастион красоты в одночасье пал, и миловидная женщина превратилась в руины из плоти с приклеенными волосами.

– Все ради мужа! – послышался мне ее крик сквозь стену плача.

Она была не простая торговка своим телом, но жертва войны. И может быть, именно она и была настоящим Движением Сопротивления – женщина, оборонявшаяся от оккупантов единственным доступным ей способом, спасавшая человеку жизнь с шиком.

Она прекратила плакать так же резко, как начала смеяться, быстро разозлилась, строго посмотрела на меня и велела проваливать и никогда никому не рассказывать ее историю, мол, что я вообще у нее забыла, исландская мелюзга, которая наверняка должна быть в школе, и нечего оправдываться, что, мол, я из такой холодной страны, да что сейчас война – это тоже не оправдание, здесь, мол, никакой войны нет, здесь бои не идут и вообще почти неопасно!

– Для тебя, что ли, исландской школы не нашлось? Должна же ты ходить в какую-нибудь исландскую школу!

– Нет. Я единственный оставшийся в Европе исландский ребенок.

Мы дошли до дверей; казалось, из-за злости запах ее духов стал сильнее и лился на меня из ее взлохмаченных волос и груди, которая больше не скрывалась под шелком, а только под телесного цвета военным бельем: у халата развязался пояс, и его полы свисали с боков, словно театральные кулисы, окаймляющие сцену великой трагедии.