– Только не папа – он исландец. А твой муж? Он же был итальянцем!

– Даня, обещай мне еще…

– Что обещать?

– Не становится женщиной.

Я впала в ступор.

– Женщиной?

– Да. Ведь женщинам так трудно. Будь человеком. Не женщиной.

– Что?

– Да, обещай мне. Не будь женщиной.

Она повторила это почти беззвучно, словно выбившийся из сил бегун по жизни, который наконец добежал до цели и теперь выстанывает важное сообщение тому, кто еще не пробежал свою жизненную дистанцию. И закрывала глаза после каждой сказанной фразы. Но она на своей подушке была прекрасна. Как ни странно, мне почти захотелось расцеловать ее, эти алые губы. Мне хотелось целовать ее густыми смачными поцелуями, трогать ее пухлые губы моими, лизать ее язык. Почему так получилось? «Не будь женщиной». Значит, я стала мужчиной? Скорее всего вечная невеста Аннели этими словами превратила меня из маленькой девочки в мужчину. Во мне вспыхнул ранее незнакомый огонь. Внезапно я стала кем-то вроде размякшего, размокшего гнома перед лицом своей Белоснежки, околдованного черными, как смоль, волосами, белоснежной кожей и алыми губами.

– Взгляни на меня. Я тут лежу, потому что я… Быть женщиной – это как… Это просто такая болезнь.

– А? Что?

Я оглохла от томления. Она, судя по всему, поняла это, потому что сейчас обращалась скорее не ко мне, а к своему бреду:

– Быть женщиной – это болезнь. Смертельная. Единственное исцеление – это стать мужчиной, но… Ведь они называют нас слабым полом и всю нашу жизнь стремятся… затащить нас в постель, приковать нас к постели… – Она бросила медленный, но торопливый взгляд на сияющее белый ночной столик. На нем лежало нечто, напоминающее письмо на вскрытом конверте. Оно было сложено и на треть торчало в воздухе, так что свет от ночника подсвечивал бумагу с обратной стороны. Сквозь нее просвечивали аляповатые чернильно-синие рукописные буквы… Затем она снова посмотрела на меня и сказала:

– Все мужчины – немцы. Запомни это, Даня. И обещай мне никогда не надевать желтую звезду.

Она произнесла эти слова с тихим спокойствием, которое никак не сочеталось с ее подспудным страданием. Тихий голос осторожно ласкал слова, как будто они были мелкими цветочками на поверхности страшной трясины. Она вновь на мгновение смежила веки, потом посмотрела на меня и повторила:

– Никогда не надевай желтую звезду.

Я не знала, что, оказывается, у этой женщины, которая была словно вылеплена для того, чтоб быть фотомоделью в рекламе вина и роз, в крови был дух борьбы. Я-то думала, что божество, которому она поклоняется, – любовь. Что она прежде всего женщина и только потом уже человек. Но этот урок запомнился мне гораздо лучше, чем тот, на котором проходили органы любви, может быть, именно из-за того, что я не вполне поняла идею о желтой звезде и мужчинах-немцах. Иногда лучше запоминаешь именно непонятное. И все же я вняла этой просьбе и решила никогда не любить настолько сильно, чтобы из-за любви слечь в постель (хотя лечь в чью-то постель ради удовольствия – это пожалуйста), и никогда – только из-за того, что я женщина. Второе обещание я выполнить не смогла, а первое выполнила. Я никогда не влюблялась на все 100 %. Потому что это было бы неразумно. Никто не должен варить свое сердце целиком. Лучше разрезать его на четыре части, один-два куска пожарить на сковородке, а остальное убрать в морозилку.

Под конец своей лекции Аннели утомилась и говорила уже с закрытыми глазами. Я встала. Она с трудом подняла веки, взяла меня за руку своей мягкой и круглой белой рукой (сейчас я вижу, что у нее, конечно же, опухли и щеки, и руки от всех этих лекарств и несчастий). Я склонилась над ней, поцеловала ее в щеку и ощутила, как с нее на весенние губы дохнуло осенним холодом. Мой поцелуй был совершенно бесстрастным. Я подавила в себе всякое влечение прежде, чем по-настоящему отдалась ему вволю. И в этот миг пора невинности закончилась. Я пережила первое отрицание из тех, что свойственны взрослому человеку.

В почве моей души на стебле раскрылся крошечный бутон, черный и лохматый, – незабудка пустила корни. В одиннадцатилетнем человеке произросла женщина. И я с самого начала не захотела принять ее. Ведь разве не это попросила меня сделать Аннели? От всех уроков этого большого дня у меня в голове возник сумбур.

Она красиво улыбнулась мне и показала глазами на маленькую изукрашенную коробочку, стоявшую на стуле возле раскрытой двери. Она была величиной с дедушкину коробку для сигар, квадратная, покрытая черным лаком и усеянная черными жемчужинами, с маленьким зеркальцем на крышке; я увидела в нем отражение своей жадности. Конечно, это была шкатулка для драгоценностей. Я вынула лилипутский крючок из петли и откинула крышку. Шкатулка была пуста, но дома у меня была всякая всячина, которую можно было в нее положить: Аннели дарила мне ее в прошедшие недели. Внутри шкатулка была обита розовым бархатом, источавшим аромат, который манил меня, притягивал к этому черному ящичку, розовому внутри. Я получше вдохнула этот сильный запах, который, скорее всего, был смесью ароматов разных духов, которые в часы ласок приставали к чарующей плоти и дополнялись тем, что отдавало от себя тело: потом с загривка и росой из-под мышек.

И я ощутила, как меня манит женский букет: «Сюда, сюда, девочка! Ты тоже станешь женщиной, женщиной! Тебе от этого не уйти, не уйти! Приди, со своим детским лоном, улыбкой с ямочками и позволь мне заполнить их недоверием и невзгодами. Тебе тоже придется ковылять по жизни под бременем грудей, наносить на себя крем, духи, краску, бороться с ожирением, возиться с месячными, с трудными родами, а потом упасть в цене, как баранина, в стране морщин, а потом тебя выбросят на свалку жизни. Женщина, женщина! Блаженная неволя поджидает тебя за красным платьем. Ты думала, ты ребенок, который станет человеком, но теперь ты поймешь, что тебе суждено стать всего лишь самкой человека».

Шкатулка оказалась последним подарком Аннели, потому что на следующий день она не вышла к дверям, и потом тоже, когда я, пошатавшись по музеям и паркам, неуверенно подошла к дому. Может, она умерла, а может, я ей просто надоела? Может, она следующие четыре года пролежала в постели и писала там бессмертную повесть о любви, которая так и не увидела свет, потому что никто не предполагал, что такая красивая женщина еще и пишет. Да, или, может быть, она собралась и отчалила на поезде вниз по вытянутой руке Гитлера, по его плечу и шее, въехала в одно ухо и выехала из другого – прямо в царство Муссолини.

Смысл военного времени в той или иной степени заключался в том, чтоб люди разлучились, потеряли друг друга. В войну все были одинокими. Даже солдат, которого выучили быть просто каской в своей роте. Даже его жена, которая вместе с сотней таких же женщин, как она, стояла у конвейера дома. Даже узник, спавший в переполненной камере.

Но самым одиноким явно был фюрер. Я сомневаюсь, что за всю историю человечества кто-нибудь был так одинок, как Адольф Гитлер. Неспроста он обязал всех своих соотечественников приветствовать его по имени: «Хайль Гитлер!» И никогда не предпринималось более масштабной попытки исцелить душевные муки одного-единственного человека. Сперва целую страну превратили в одно сплошное каждодневное празднование его именин, и все ходили в парадных костюмах, прилизанные, – и друзья, и враги, – с особыми метками на рукавах, чтобы ему было понятнее, кто где; и все пели эти, извиняюсь за выражение, песни в честь него, подносили ему подарки (чаще всего – свою жизнь); и все выстраивались перед ним, составляя гигантские именинные торты, и вытягивали вверх руки, символизировавшие свечки: тысяча свечей за тысячелетний рейх, чтобы одинокий маленький мальчик задувал их и ревел на своем стульчике, своей трибуне. Адольф Гитлер – вечный именинник.