его шотландскому графу, но мой отец вывел меня из своего жилища с поспешностью, как будто бы боялся, что я бесчещу его. Он сто раз упрекнул меня, пока мы с ним шли вместе, что я слишком большой забияка, что я похожу на хвастуна и что я лучше бы сделал, если бы обучился какому-нибудь ремеслу, чем прослыл забиякой. Вы можете рассудить, что эти речи были не очень приятны молодому человеку, хорошо воспитанному, который заслужил некоторую славу на войне и который, наконец, осмеливался любить прекрасную девушку и открыть ей свою страсть. Признаюсь вам, что чувства уважения и дружбы, какие я должен был иметь к отцу, не помешали мне почесть его страшно докучливым стариком. Он прошел со мною две-три улицы с такою ласковостью, как я вам уже сказал, и потом вдруг оставил меня, строго запретив мне приходить к нему. Мне не стоило большого труда быть послушным.

Я, расставшись с ним, пошел навестить господина Сен-Совера, который принял меня, как отец. Он был сильно возмущен грубостью моего отца и обещал мне не оставлять меня никогда. У барона д’Арка были дела, заставлявшие его ехать в Париж и жить там. Он поселился на краю предместья Сен-Жермен в прекрасном доме, недавно выстроенном[161] рядом с другими, которыми предместье не уступает самому городу. Сен-Фар и Вервиль волокитствовали, ездили на гулянья[162] и с визитами и делали все то, что делают знатные молодые люди в этом большом городе, где жителей других городов королевства считают деревенскими. Что касается меня, то я, когда не сопровождал их, ходил упражняться в фехтовальные залы или, еще охотнее, в комедию: это, может быть, было причиною того, что я сносный комедиант.

Однажды Вервиль, взяв меня с собою, открыл мне, что он сильно влюблен в одну девушку, которая живет на той же улице, где и мы. Он мне рассказал, что у нее есть брат по имени Салдань и что он сторожит ее другую сестру, как будто бы он их муж; он мне также сказал, что столько успел у нее, что убедил ее позволить ему притти к ней следующей ночью в их сад через заднюю калитку, выходящую в поле, так же как и у сада барона д’Арка. Признавшись мне в этом, он просил меня сопровождать его туда и сделать все возможное, чтобы добиться благосклонности девушки, которая будет с ней.

Я не мог отказать из дружбы, какую Вервиль всегда выказывал ко мне, сделать все, что он хочет. Мы вышли через заднюю калитку нашего сада в десять часов вечера и были впущены его возлюбленной и ее служанкой в сад, где нас ждали. Бедная мадемуазель Салдань трепетала, как лист, и не решалась говорить; Вервиль не был отважнее ее; служанка не говорила ни слова, а я, который был только провожатым Вервиля, не имел желания говорить. Наконец Вервиль набрался сил и повел свою возлюбленную в глухую аллею, наказав мне и ее служанке хорошо сторожить, что мы и исполняли с таким старанием, что долго прогуливались, не говоря ни слова. В конце одной аллеи мы встретились с молодыми любовниками. Вервиль довольно громко спросил меня, занимал ли я беседой госпожу Маделон. Я отвечал, что не думаю, чтобы она имела причину быть мною недовольной.

— Конечно, нет, — сказала тотчас же плутовка, — потому что он мне еще ни слова не говорил.

Вервиль засмеялся и стал уверять Маделону, что я стою того, чтобы со мной завести разговор, хотя я и очень задумчив. Мадемуазель Салдань сказала на это, что и ее горничная не из таких девушек, которых можно презирать; затем счастливые влюбленные оставили нас, заказав нам хорошо сторожить, чтобы нас не застали. Я приготовился тогда долго проскучать со служанкой, которая, без сомнения, начнет меня расспрашивать о том, сколько я получаю жалованья, с какими девушками в квартале я вожу знакомство, знаю ли я новые песенки и какие подарки получаю я от своего господина. Я ждал, что после этого она расскажет мне все тайны дома Салданя и все пороки его и его сестер: потому что редко сходятся слуги, не рассказав друг другу всего, что ни знают о своих господах и не выказав недовольства плохими их заботами о слугах. Но я был сильно удивлен, когда она начала разговор следующими словами:

— Заклинаю тебя, немой дух, открой мне, слуга ли ты, и если ты слуга, то какая чудесная добродетель мешает тебе рассказать мне о всех недостатках твоего господина?

Столь необычные в устах служанки слова меня удивили, и я спросил ее, какой властью она меня заклинает.

— Скажи мне тогда, непокорный дух, ради власти, богом мне данной над самодовольными и хвастливыми слугами, скажи мне: кто ты?

— Я бедный малый, — ответил я ей, — который охотно бы спал сейчас в своей постели.

— Я хорошо вижу, — сказала она, — что мне будет стоить большого труда узнать тебя; по крайней мере, я уже открыла, что ты не очень обходителен, потому что, — прибавила она, — ты не должен был заставлять меня говорить первой, ты должен был наговорить мне сотню сладких вещей, стараться взять меня за руку, заставить дать тебе две-три пощечины и столько же пинков и исцарапать тебя, чтобы ты вернулся домой как человек, которому повезло!

— В Париже есть две девушки, — прервал я ее, — которых знаки я был бы рад носить; но есть и такие, на которых я бы совсем не хотел смотреть, потому что боюсь дурных снов.

— Ты хочешь сказать, — возразила она, — что я, может быть, дурна. Э, господин привередник, ты не знаешь разве, что ночью все кошки серы?

— Но я не хочу ничего делать ночью, в чем я, может, буду раскаиваться днем, — ответил я ей.

— А если я красива?

— Тогда, — сказал я, — я бы раскаялся в том, что не оказал вам должной чести; да, кроме этого, ум, какой вы обнаружили, делает вас достойной того, чтобы вам услуживать и за вами ухаживать по всем правилам.

— И ты бы услуживал по всей форме девушке, достойной этого? — спросила она.

— Лучше бы, чем человек благородный, — сказал я, — если бы только я ее любил.

— Что тебе мешает, — сказала она, — если бы тебя любили?

— Надо, чтобы один и другой были одинаково любезны, во что я