На секунду, не больше, он замирает, не может решить, что делать – но встряхивается, ныряет и плывет, туда, где по воде все еще расходятся круги. Там снова ныряет. И снова ныряет, пытаясь найти того, кто только что скрылся под водой.

Никого нет. Никакого шевеления в глубине озера.

В конце концов он медленно выбирается на берег. Не может найти свою куртку и ботинки – вообще не может найти тропинку, по которой сюда пришел.

Зато видит на берегу шорты и летние туфли, свои летние туфли.

Тогда он хватает и надевает их, быстро натягивает шорты и бежит по дороге. Которая, он знает, приведет его на окраину города, а потом две остановки на автобусе – и он дома. Дома.

Он бежит, стараясь изо всех сил двигаться как можно скорее, он боится только одного: забыть, что через неделю случится пожар, и что надо обязательно сказать родителям про пожар. Боясь забыть это лето, и эту осень, и эту ночь в лесу, он нескончаемо повторяет на бегу одно и тоже: через неделю будет чертов пожар.

Сашка был моим старшим братом, и он был, ну, не таким как все.

Помню, много лет назад, когда я была совсем маленькой, бабушка один раз сказала папе:

– Хорошо, что решились на второго. Хоть Катька растет ребенок как ребенок, раз уж с первым так не повезло.

– Мама, – сказал папа каким-то совершенно пустым, холодным голосом, я вообще не подозревала, что одно-единственное слово можно произнести так, что мурашки побегут по коже.

Из-за этого «мама» я, наверное, и запомнила тот разговор. Правда, я не поняла тогда, почему нам с Сашкой не повезло. Я как раз считала, что мне очень даже повезло.

Сашка был замечательным старшим братом. Совсем большой, на семь лет меня старше, он вовсе не зазнавался, как другие взрослые. Мы проводили вместе кучу времени – тогда я как-то не задумывалась, отчего Сашка не ходит в школу.

Не так уж сложно было запомнить основные условия общения с Сашкой. Не прикасаться к нему, в самом крайнем случае – брать за руку. Говорить громко и отчетливо. Чаще улыбаться и ни в коем случае не кричать, не ныть и не обижаться. Тогда с ним все было в порядке. Зато Сашка здорово умел выдумывать разные игры со сложными правилами, играть в которые было жутко интересно. И еще никогда не дразнил меня: просто не умел.

У моего старшего брата было увлечение: он собирал то, что папа с мамой называли «Сашкиной коллекцией». Сам Сашка свое любимое дело никак не называл, он вообще мало говорил. Он просто собирал. Почти все, что попадалось ему на глаза – так, во всяком случае, казалось со стороны. Бумажки. Веревочки. Веточки, камешки, шишки. Винтики и проволочки. Чуть ли не каждый мелкий предмет, замеченный моим старшим братом на городской улице, в парке, в лесу – вообще везде, где только Сашка бывал, – подбирался и тщательно, придирчиво оценивался. То, что Сашка решал присоединить к своей коллекции, он рассовывал по карманам, и затем, дома, после долгих раздумий помещал в одну из множества коробочек, баночек, бутылочек. Он не сортировал вещи – точнее, сортировал, но по каким-то своим, непонятным никому правилам. В одной коробочке могли оказаться ветки и проволока, скомканная бумага и камешки, и невесть что еще. Сашка мог высыпать все из какой-нибудь банки на пол и целый вечер перекладывать вещи туда-сюда, хмурясь с таким видом, будто решал сложную математическую задачу. К слову, математические задачи он решал гораздо быстрее. Сашка не был глупым, он просто был, ну, другим. Я всегда это знала, так же точно, как знала другие непреложные вещи: папа самый умный, мама самая красивая, мы будем всегда, а мой брат немного странный.

Лет с шести я приносила ему с прогулок полные карманы всякой всячины, а потом с любопытством наблюдала, что Сашка со всем этим добром будет делать. То, что он делал, завораживало.

Например, заполняя стеклянную баночку из-под яблочного пюре щепками и листьями, он говорил что-нибудь вроде:

– Три зеленых и еще восемь маленьких.

Я смотрела во все глаза: зеленых листьев в банке точно было больше трех, а маленьких предметов вообще не сосчитать.

– Круглый, белый, шумный, – произносил Сашка задумчиво, глядя на коробку, набитую металлическими шестеренками и болтами. С натяжкой их можно было назвать круглыми и шумными, но никак не белыми.

Иногда мне казалось, что еще чуть-чуть, и я пойму.

Мне и родителям разрешалось брать Сашкину коллекцию в руки, но если мы открывали коробочки, брат начинал волноваться. Как-то раз мама выбросила один экземпляр – банку, из которой, по ее словам, шел неприятный запах. Неделю после этого случая Сашка не разговаривал. Не обижался и не сердился – он вообще никогда не обижался и не сердился. Просто молчал, замкнувшись, почти не выходил из комнаты и даже, кажется, не двигался, сидя на полу и глядя в стену.

Больше родители не пытались ничего выбрасывать. Коллекция росла не слишком быстро, потому что Сашка чем дальше, чем тщательнее подходил к отбору предметов, из которых составлял свои экспонаты. Но постепенно коробки, банки и бутылки прибавлялись: по одной, по две в месяц. Когда я пошла в первый класс, коллекция помещалась на трех полках, а когда закончила пятый, родители купили Сашке второй шкаф, потому что первый был забит целиком.

– Он у тебя что, строит корабли в бутылках? – спросил Костя.

Мне было четырнадцать или что-то около того, я привела его к нам домой и зачем-то показала ему Сашкину комнату. Самого Сашки в этот момент не было дома.

– Ну, знаешь, такая шутка, – объяснил Костя, видя, что я не понимаю. – Как делают корабли в бутылках? Берут бутылку. Засовывают внутрь щепки, бумагу, всякий мусор, наливают клей. Трясут. Иногда получаются корабли.

Он был не злой и не глупый, этот Костя. Может, он просто был слишком нормальный.

Когда он ушел, я сняла с полки одну из Сашкиных коробочек – картонную, легкую. Потрясла, слушая, как шуршат и перекатываются предметы внутри.

Открыла. Две щепки, ракушка, несколько камешков, засохшая апельсиновая корка, осколок стекла. Вздохнула, поставила обратно.

К этому времени Сашка окончил школу (заочно), выучился (тоже заочно) и даже работал. Он так и не научился толком общаться с людьми, но для его работы это было не слишком важно. Сашка программировал. Кажется, у него даже неплохо получалось.

Смотреть на то, как он быстро-быстро стучал по клавишам компьютера, заполняя экран непонятными символами, было до странности похоже на то, как он пересыпал туда-сюда веточки и шишки. А бормотание «кластеры-циклы-переменные» звучало, если честно, ничуть не лучше, чем «три зеленых и восемь маленьких». Я не очень понимала, чему так радуются родители. Сашка, по большому счету, вовсе не изменился.

За три недели до моего выпускного бала я свалилась с лестницы и сломала ногу. Лежать в больнице было больно и обидно. Меня навещали друзья и родители, но я по-настоящему удивилась, когда пришел Сашка. Он редко выходил на улицу, гулял строго в окрестностях нашего дома, а больницы вообще терпеть не мог с детства.