Она задала этот вопрос властно, как и подобает представителям ее класса, но в данной ситуации это прозвучало неуместно.

– Это правда, Мадлен, но…

– Но?..

– Эти предприятия в основном связаны с тем же сектором, это субподрядчики, поставщики, клиенты…

– У меня есть английские, американские и итальянские акции!.. Румынские власти не влияют на иностранные дела, насколько я знаю!

– Все эти иностранные предприятия, Мадлен, относятся к нефтяной промышленности. Все они прогорят в самое ближайшее время.

– Сколько я потеряла? Что у меня осталось, Гюстав?

– Вы потеряли много, Мадлен. У вас осталось… очень мало.

– Я… все потеряла? Все свое состояние?

– Большей частью – да. Вам придется пойти на крайние меры.

– Продать дом?

Молчание.

– Все продать?

– Почти все, да. Мне очень жаль…

Мадлен как будто стала меньше ростом. Она ошеломленно развернулась, как в тумане, дошла до двери, но вдруг резко остановилась и обернулась к Жуберу, в руках она сжимала номер «Суар»:

– Скажите, Гюстав… «финансовая организация», которая сначала раздула акции румынской нефти, чтобы скупить по низкой цене иракские акции, – это вы?

Жубер был человеком сдержанным и непробиваемым, но сейчас от него требовалось слишком важное признание, и ему не хватило на это храбрости. Он туманно ответил:

– Я вам советовал, как лучше поступить, Мадлен, вы не захотели меня послушать…

Она вдруг до ужаса ясно осознала произошедшее. Ее ярость росла по мере того, как она восстанавливала в памяти события прошедших месяцев.

Сперва Шарль. Он пришел, чтобы сообщить ей, что надвигается экономический кризис и Жуберу не справиться…

В «Суар де Пари» – информация об ошеломительном успехе румынской нефти…

И сам Гюстав. Сделавший все для того, чтобы произвести впечатление человека, который раздает плохие советы, которому нельзя доверять…

Мадлен начинала понимать размах манипуляции, объектом которой она стала.

Ей хотелось убить его, раздавить, как гадюку.

– Мы еще встретимся, Гюстав. Я использую облигации Поля, которыми распоряжаюсь, я изменю нашу жизнь и…

– О каких облигациях вы говорите, Мадлен?

– О тех, что Поль унаследовал от деда.

– Но, Мадлен, вы же их продали…

От шока ей пришлось ухватиться за дверную ручку. Как это – продала?

– Мадлен, я вам посоветовал, а вы согласились перегруппировать ваше состояние. В прошлом августе, помните, я еще показывал вам таблицы, цифры, графики… Я тогда объяснил вам, что государственные акции больше ничего не приносят, что со временем дела в гору не пойдут… Вы согласились уступить все ценные бумаги вашего сына, как я вам и посоветовал. Я заострил ваше внимание на том, что это более чем важное решение.

Да, она что-то припоминала: сбросить не приносящие дохода бумаги, укрепить семейный банк…

– Когда мы стали заниматься реструктуризацией, вы заверили меня, что четко понимаете, о чем идет речь.

– Облигации Поля… были проданы?

– Точнее, вы дали банку разрешение на…

– Где деньги Поля?

Мадлен орала.

– Вы их, как и все остальное, вложили в румынскую нефть, Мадлен. Я был против. Меня вам упрекнуть не в чем.

– Я все потеряла?

– Да.

Жубер засунул руки поглубже в карманы.

– И Поль тоже все потерял?

– Да.

– Подождите, Гюстав, дайте разобраться… Чтобы резко снизить цены на акции, которые вы хотели приобрести, вам нужно было очень много денег. Вы использовали все мое состояние, это так?

– Я бы так не сказал…

– А как бы вы сказали?

– Я бы сказал, что вы отказали мне в доверии.

– Вы мне лгали…

– Никогда!

В этот раз кричал Гюстав.

– Вы приняли решение сами, вы не следовали моим советам. Я всегда вам все подробно объяснял, но вам было скучно, вы вздыхали… Пеняйте только на себя.

– Вы самый настоящий…

Она нашла нужное слово. Произнести его ей не позволили остатки приличия.

Жубер манипулировал ею не один месяц. Он действовал по хорошо продуманному плану.

– Все мое состояние целиком перешло в ваши руки…

– Нет. Вы потеряли свое состояние в то самое время, как я сколотил свое, это не одно и то же.

Она пошатнулась, на помощь ей пришла горничная, Мадлен оттолкнула ее, спустилась по ступенькам крыльца и села в машину.

Водитель уже хотел закрыть дверцу, но Мадлен остановила его и стала пристально вглядываться в окно второго этажа.

Оттуда на нее смотрела Леонс.

На мгновение у нее за спиной показался Гюстав, потом исчез.

Женщины долго не отрывали взгляда друг от друга.

Потом Леонс медленно опустила штору.

Свет почти рассеялся в темноте.

Зачарованная публика пыталась теперь различить на сцене ту, что заканчивала арию полным страдания голосом:

Особняк Перикуров был продан 30 октября 1929 года – намного ниже своей стоимости, потому что Мадлен торопилась.

К каждому предмету мебели, картинам, безделушкам, книгам, шторам, коврам, кроватям, растениям, люстрам, зеркалам – кроме нескольких предметов, которые Мадлен могла увезти с собой, – оценщик прикрепил небольшую табличку с указанием цены. В доме появились все те же, кто двумя годами ранее присутствовал на похоронах Марселя Перикура.

Мадлен вошла и замерла в ужасе.

По гостиной, приосанившись, словно генерал, осматривающий поле боя после одержанной победы, расхаживала Ортанс с блокнотом в руках, она останавливалась то у комода, то у гобелена, отступала, чтобы представить, как это будет смотреться у нее дома, потом переходила к следующему предмету или аккуратно записывала цену и номер лота.

– Скажи, Мадлен, – сказала она, даже не потрудившись поздороваться, – этот столик… две тысячи франков – не думаешь, что слишком дорого?

Она подошла к столику, провела по нему пальцем, как делала, когда хотела показать прислуге, что стерта не вся пыль.

– Ладно, допустим!

Она записала цену в блокнот и продолжила обход.