Спустя час вернулись и те два монгола, что погнались за онокентаврами. Они ехали неспешно, вдвоем на одной лошади, и пересмеивались между собой. Через седло второй было переброшено темное тело. Монголы спешились и захлопотали возле вьючной лошади. Прочие, не выпуская из рук недоеденных кусков, окружили вернувшихся и принялись шумно галдеть, хохотать, тыкать в поклажу пальцами и хлопать по шее моргающую на людей изумленную лошадь.

Подошли и Феодул с Андреем. Монголы уже сняли добычу, и Феодул увидел, что это онокентавр, убитый двумя стрелами – одна попала в человечье сердце, другая – в звериное. Теперь Феодул мог рассмотреть его без помех: и неестественно широкую грудь, и короткие волосатые ручищи, и клочковатую бороду. Человеческая половина онокентавра занимала Феодула куда больше, чем ослиная. Ослиная была обыкновенным онагром, необузданным и похотливым; человечья же представляла собой дикаря. Тот невеликий рассудок, который заключал в себе прочный череп с низким лбом целиком был поставлен на службу ослиным похотениям в чем не могло быть никаких сомнений. Таким образом, звериная природа в онокентавре, бесспорно, торжествовала над человеческой.

Монголы, не вдаваясь во все эти тонкости, быстро рассудили по-своему и поступили сообразно: отделив человечью половину, похоронили ее, завернув в войлочную кошму; звериное же тело освободили от шкуры и разделали, заготовив мясо для будущей трапезы. Невыдубленную шкуру положили рядом с могилой – в знак благодарности умершему за то, что дал отряду пропитание на несколько ближайших дней.

В степи уже стояли морозы. По ночам на землю ложилось ломкое белое покрывало, и утром жухлая трава хрустела под ногами. Впереди все явственнее вырастали горы. А свойство всяких гор таково, что сперва они только едва заметны вдали, а после не успеешь оглянуться, как уж надвинулись на тебя темной громадой и изжевали острыми зубцами весь горизонт.

Однако здесь Феодула ожидала приятность, поскольку отряд прибыл в широкую, хорошо возделанную долину, всю перерезанную небольшими каналами, отводящими воду из реки. И это позволяло орошать здесь землю, как требуется для нужд хозяйства, и выращивать фруктовые деревья, хлеб и виноград. Впрочем, в такое время года вода уже была скована льдом и вследствие этой природной ее особенности ничего орошать не могла.

Решили передохнуть в поселке. Феодул издали увидел его – неряшливое склопление домов, выстроенных по преимуществу из глины. И хотя Феодул не одобрял кочевого образа жизни, которому привержены монголы, он не мог не признать, что по сравнению с нарядными белыми юртами домишки выглядят куда как убого. Феодул сказал об этом Андрею. Толмач только поглядел на него странно и ничего не ответил.

Поселок был очень мал, но тем не менее считался городом и в качестве такового был записан в одной важной монгольской харатье. Последнее показалось Феодулу особенно странным, поскольку монголов труднее всего заподозрить в том, чтобы они каким-либо образом были привержены грамоте. Однако впоследствии Феодул узнал о пристрастии монголов все записывать и даже полагать, будто незаписанного как бы и не существует. Этому монголы научились у китайцев.

Поселок окружала невысокая глиняная стена. На стене на корточках сидело несколько человек в толстых черных халатах. Их лица были черны, словно от копоти, и сморщены в складки, а глаза ничего не выражали.

Навстречу монгольскому десятку, приближавшемуся без спешки, с немалой долей торжественности, столь же важно выехал высокий худой старик в сером ватном халате и с ним два служителя, один из которых нес при себе большие чаши, а другой – мешок, дурно пахнущий козлом, где булькало пойло.

Перед самым проломом в стене, обозначавшим ворота, обе процессии замерли. Старик высоко поднялся в стременах и прокричал несколько слов, после чего так же внезапно замолчал и уставился на сына темника, сильно вытянув жилистую шею. Сын темника выдержал порядочную паузу, после чего рявкнул что-то в ответ. В воздухе мелькнула чудодейственная дощечка с тигром, но столь же быстро и исчезла. Старик суетливо закивал, после чего служители проворно наполнили чашу питьем и подали ее сыну темника.

Тот выпил, не спеша отер губы, гулко рыгнул и, повернувшись, показал служителям на Феодула. Феодул поспешно надул щеки. Служитель тотчас подал и ему наполненную чашу. Феодул принял, а оба служителя немедля принялись, тужась и краснея, утробными голосами исполнять какую-то варварскую песнь, которой надлежало, по их замыслу, усладить слух гостя. Старик при этом как бы нехотя хлопал в ладоши. Феодул понюхал пойло, и его замутило. Дабы не оскандалиться, он задержал дыхание и начал мысленно твердить на память «Верую» – почему-то не по-латыни, а по-псоглавчески – и таким образом проглотил угощение. Проглотив же, рыгнул. Служители засмеялись, а толмач Андрей с кислым видом поморщился.

Везде на землях Батыя, а впоследствии и на землях великого хана Мункэ посольство великого Папы Римского в лице Феодула встречало самый радушный прием. Этому способствовали, во-первых, золотой тигр, а во-вторых – и в немалой, следует признаться, мере – сын темника, такой он был важный, толстый и гордый.

Вот и старик, правитель города, внесенного в монгольские харатьи и благодаря этому, бесспорно, существующего, пригласил посольство к себе, усадил на вытертые ковры, которых настелил на пол пять штук, один поверх другого, устроил праздник. В доме принимали только сына темника, Феодула и толмача, а прочих монголов снабдили живым бараном и сухим навозом для огня и предоставили им веселиться в меру их разумения во дворе.

Как и многие в этой долине, старик поклонялся поганому Магомету и потому избегал осквернять пищу прикосновением каких-либо орудий и левой руки и чрезвычайно ловко орудовал одной правой.

Разговор шел степенный, поучительный. Толмач нехотя переводил с набитым ртом:

– Спрашивает, видел ли ты великого Римского Папу.

– Скажи: а то как же! – жуя, отвечал Феодул. Впрочем, толмач и сам знал ответы и запросто мог вести беседу вместо Феодула, но вежливость требовала, чтобы говорил сам посланник. С тех пор как бывший причетник из Акры сделался послом великого Папы, ему не раз уже доводилось удовлетворять любопытство местных правителей, и Феодул старался делать это по мере сил добросовестно.

– Спрашивает, очень ли стар Папа.

– У этих басурман как считается? – уточнил на всякий случай Феодул у толмача. – Чем старше, тем лучше, или как?

Толмач кивнул.

Старик поднял вверх палец, перепачканный жиром, и что-то торжественное изрек. Феодул вопросительно поглядел на Андрея. Тот наспех проглотил кусок и сказал:

– Он слыхал, будто великому Папе уже триста лет.

– Скажи ему: не триста, а пятьсот. Пусть высечет палками по пяткам тех, кто говорил ему «триста».

– Зачем ты все время врешь, Феодул? – спросил толмач.

– А ты вот почем знаешь, что я вру? – огрызнулся Феодул. – Переводи!

Андрей, хмурясь, перевел. Старик, видимо, остался доволен ответом. Он покрутил головой, сказал «ц-ц-ц» и взял еще кусок баранины. Глядя, как ловко длинные темные пальцы заворачивают мясо в плоский хлеб, Феодул невольно позавидовал: несмотря на однорукость, которую лжеименное учение Магометово навязало старику на время трапезы, тот не чувствовал никакого неудобства.