Об этом происшествии я никому не говорил во взводе. Дружки-солдаты расценили бы это как очередную байку Швейка или Васи Теркина… Возможно, еще бы посоветовали не ловить ртом ворон, а то в другой раз может залететь туда железная птичка. Да я бы и не поверил в такой случай, если бы это случилось не со мной.

И еще:

Мне нужно переползти на другую сторону бугорка. Осталось метра два. И вдруг автоматная очередь вспарывает землю у самой моей головы.

Я замер, я убит. Кажется, перестал даже дышать. Пусть гад думает, что он убил меня. Но я все же жду следующей очереди, а ее нет и нет.

И тогда мне кажется, что я начинаю понимать, что происходит в ста метрах в траншее у немцев. Там стоит здоровый рыжий фриц со «шмайсером»[68] в руках, и на спусковом крючке у него палец. Стоит мне пошевелиться, и он прошьет меня автоматной очередью. Но я недвижим, и он почти уверен, что убил меня. Поэтому в очередном письме в Германию к Марте он сможет похвалиться тем, что в летний день под Ленинградом с первой очереди прикончил Ивана.

Этот самовлюбленный фриц не знает, что я не первый день на фронте и прошел начальный класс войны еще в 1941 году. Когда мы, несмышленыши в военном деле, шли с винтовкой и пятью патронами под немецкие снаряды и пули.

Этот рыжий фриц до того уверен в моей смерти, что ему даже жаль, что он сразу убил меня. Нужно было только ранить, пусть бы Иван еще полз, надеясь на спасение, а в последнюю минуту можно было прикончить его. Поэтому он снял даже палец с пускового крючка. Ах, как трудно убитому лелеять жизнь. Солнце припекает немилосердно и, кажется, хочет насквозь прожечь меня. Какой-то любопытный муравей исследует мою шею и подбирается к уху. Откуда он взялся, этот муравей на земле, истерзанной железом. Пот заливает глаза, а я не могу пошевелить даже пальцем, и я продолжаю ждать.

Наконец, я почти уверен, что фриц решил закурить свою вонючую сигарету. И когда он ее подносит к огоньку, я вскакиваю и одним прыжком перелетаю за бугорок. И в это время надо мной проносится автоматная очередь.

Нет, проклятый фашист, ты больше не убьешь меня. Убью тебя я. Или мой однополчанин. А может быть, осколок снаряда расколет твою преступную черепушку. Возможно, прямое попадание бомбы превратит тебя в пыль, и не нужно будет тебе могильной ямы и березового креста. Нет, ты больше не убьешь меня, гитлеровский холуй.

Так сколько рубашек было на мне при рождении? Мы тогда не вспоминали об этом. Каждый день и час мог стать последним.

Это теперь ветераны на досуге могут подсчитывать свое счастье.

31

Наш корпус прошел Курляндию, Ригу и расположился на лесистом побережье Балтийского моря.

Наши землянки находились у подножия береговых дюн. В прибрежных лесах валялось много эсэсовского барахла: погоны, знаки различия, награды. Прижатые к морю нашими войсками, опасаясь за свою шкуру, палачи старались избавиться от признаков принадлежности к этому бандитскому племени.

На море шла работа. Маленькие тральщики прочесывали прибрежные воды. У этих санитаров моря фактически продолжалась война. Эти зеленоватые валы, с пеной яростно накатывавшиеся на берег, должны были быть очищены от железной смерти.

В июне мы двинулись пешим порядком в Ленинград. Нужно было пройти тысячу километров. Шли через деревни, от которых остались печки и трубы. Через города Нарву, Псков, Лугу с немногочисленными уцелевшими домами, изуродованными войной.

Как-то под вечер проходили мимо полей заросших бурьяном и увидели горестную картину. С десяток женщин тащили за собой плуг, за ручки которого держался седобородый старик.

Так возрождалась Русь после нашествия Батыя в 1237 году. Только тогда сошник был деревянным, а теперь железный плуг. Но и тогда и теперь руки были все те же, женские.

Мы молча проходили мимо этих пахарей, и боль за наших людей и ненависть к фашистам клубилась в моем сердце.

Наш каждодневный марш был утомителен и однообразен. Километры, пыль, июньская жара и опять все тоже. Только иногда где-то возникал протяжный звук «а-а-а…» Он становился все громче и громче, и вскоре можно было разобрать, что кричат «ура». Оказывается, это движется медсанбат. На загруженных всяким медицинским скарбом машинах сидят девушки-медички. Это им весь полк кричит «ура». Стихийно. Это мы их благодарим за милосердную работу. А в ответ нам машут руками и одаряют ослепительными улыбками милосердные сестры.

Вечером седьмого июня мы подошли к Ленинграду со стороны Пулкова и расположились на ночь в районе Средней Рогатки, где теперь площадь Победы.

Утром наш 30-й гвардейский корпус должен был пройти через город, который мы защищали 900 дней, торжественным маршем. В Ленинград мы должны войти через три заставы: Невскую, Московскую и Нарвскую. Корпусом командовал Герой Советского Союза генерал Щеглов[69]. Наша дивизия должна была входить в город через Московскую заставу.

Наступивший день нас порадовал солнечной, великолепной погодой, и мы, приведя себя в порядок и надев все регалии, двинулись к Невской твердыне.

Едва мы поравнялись с первыми домами, как попали в окружение ликующих ленинградцев, стоящих по обе стороны Московского проспекта. У многих в руках были цветы, собранные накануне на пригородных полянах. Сколько было улыбок, объятий и слез. Сколько благодарных, сияющих, вопрошающих и изучающих глаз встречало и провожало нас.

Проспекты и улицы, набережные и площади, и всюду люди, люди, люди.

Сколько вас сумело выжить, дорогие ленинградцы, в эту жестокую, голодную и холодную блокаду. Низко вам кланяюсь и всех вас обнимаю, дорогие блокадники.

Был и митинг на Дворцовой площади.

В этом половодье встречи мы медленно продвигались по городу и только к вечеру вышли к Поклонной горе. Тут дома стояли редко, да и людей было мало. Но из-за одного заборчика до нас доносились серебряные звоночки детских голосов, и этот маленький народец задорно приветствовал нас тоненькими веточками рук. Это, наверно, был детский сад. И тут горячая волна ударила в мое сердце и увлажнила глаза. Вот оно, наше племя молодое, из-за которого мы мокли и мерзли, получали ранения и многие отдали свою единственную, неповторимую жизнь.

У этих ребят было все впереди: светлое детство, человеческая доброта, мирное голубое небо.