— И все же, все же…

— Да пойми Банатурский, — оборвал меня Василаке, — если бы у меня не имелось косвенных свидетельств, что наша реликвия «гуляет» именно по России, неужели бы я затеял целую экспедицию по розыску «Костаса»? — Василаке взглянул мне в глаза, желая убедиться, что я верю его словам. Минуту-две назад я еще сомневался, а после последней фразы заколебался.

— Выходит, ты морочишь мне голову, дорогой босс, — настроение мое сегодня менялось, как флюгер под майским ветром. — Если есть сведения, все меняет дело, становится загадочным. Я подключусь к поиску, только дай хоть маленький ориентир. Продолжай, пожалуйста.

— По-моему, я сказал даже больше, чем требовалось. Остается действовать. И отыскать «Костаса».

— Задание принято. Скажи, а твой отец? Почему он вдруг решил замаскировать фамильный алмаз? Наверное, предчувствовал беду?

— Война, брат Дылда, все испоганила. Война жизнь родителей переломала. Уже на пятый день войны отец очень искусно просверлил дырочку в алмазе. Мама, помнится, была в ужасе, а отец знал, что делал. Он умело закрасил алмаз, стесал сверкающие грани. А перед самым арестом, словно получив знак свыше, повез меня зачем-то на старое лютеранское кладбище. Там, не таясь меня, выкопал под старой ветлой ямку и закопал семейные реликвии. Наказал хорошенько запомнить место клада. Сделал мне наставление: «Как только закончится эта проклятая война, найди это место». Золотишко разрешил, в случае нужды, продать, но алмаз… Алмаз приказал хранить вечно, как зеницу ока, передать по наследству детям и внукам, увы, — Василаке горестно развел руками, — ни внуков, ни детей у меня нет.

— Неужели, отец твой, дружище, оказался прав? — Можно было не задавать этого вопроса, но Василаке ответил с готовностью.

— А еще через три дня в наш дом нагрянуло НКВД. — Василаке оперся руками о стол, воспоминания настолько потрясли его, что, видимо, понадобилась опора, чтобы не закачаться, не упасть.

— Над твоим талисманом, я вспомнил, зверобои часто подшучивали, мол, Вася-моторист на охоту редко ходит, зато амулет носит, чтобы моржи в машинном отделении не загрызли. Загадка налицо: алмаз мог украсть не заурядный жулик, а человек, знающий толк в драгоценных камнях. В нашем окружении таковых я что-то не припоминаю.

— Это и мне не дает покоя, — согласился со мной Василаке. — Кто этот вор? Кто смышленыш? Университетов у нас вроде никто не заканчивал, — хозяин протянул руку, наполнил рюмку ликером, стал пить маленькими глотками, утешая себя. — Десятки раз я перебирал в уме и моряков, и зверобоев, пустышка! На судне команда состояла из тупарей, правда, кое-кто на примете у меня есть, но… хочу выслушать тебя. И если мнения совпадут, тогда… Ну, Дылда, давай еще вопросы, проникайся моей болью. — В лице Василаке исчезла напускная строгость и величественность. Передо мной сидел человек мягкий, доверчивый, Вася-грек из прошлого.

— Удивительно, как ты после ссылки отыскал реликвии? Столько лет в тюрьме, лагерях. И кладбище, тем более, немецкое, могли снести, и ветлу срубить. Представляю, как с твоими ресурсами пришлось добираться до Энгельса. Возможно, это не имеет прямого отношения к делу.

— Имеет, обязательно имеет, — нетерпеливо согласился со мной Василаке, — в тюрьме я бредил родными местами, одна корысть, одно желание владело мной. Думал, откопаю реликвии, пойду на базар и продам.

— Продать реликвии?

— Сейчас нам с тобой это кажется странным, а тогда… Знаешь, о чем я в ту пору думал днем и ночью, чем бредил? Едой. Был готов сожрать быка вместе с хвостом, думал, никогда в жизни не почувствую себя сытым, так наголодался в местах отдаленных.

— Понимаю тебя, сам пережил блокаду в Ленинграде. Слушай, Вася, хочу удовлетворить профессиональное любопытство.

— Валяй.

— Много лет минуло с тех пор, как мы узнали о безвинно осужденных, расстрелянных, сосланных, но, наверное, дыма без огня не бывает. Тогда у твоего отца, как бы это помягче выразиться, были, возможно, связи, порочащие, на взгляд сотрудников НКВД, связи с немцами? — Запоздало спохватился, видя, как потемнели от гнева и без того черные глаза Василаке, — хотя… сам помню, в тридцатые годы, из нашего дома № 59 по Невскому проспекту в Ленинграде каждую ночь выводили из больших и малых квартир «врагов народа», усаживали в крытые автомобили, прозванные в городе «черными воронами», и увозили в неизвестном направлении. Мы, конечно, верили байкам, но однажды я подумал: «Неужели половина Ленинграда — враги народа?»

— Вот ты сам и ответил на свой же вопрос. Одного цыгана в нашей камере, помню, зеки спросили: «За что чалишься, Мора?» Цыган засмеялся: «За халатность сижу, братцы, за чистую халатность. Кобылу увел, жеребенка оставил». Так и нашу семью взяли «за халатность», точнее, за компанию, тогда поволжских немцев «мели под метелку», страшно вспомнить. Настоящий геноцид немецкого народа.

Василаке замолчал. Я тоже не торопил его. Стояло недопитое вино рубинового цвета и ошеломляющего вкуса, стыла на фарфоровой посуде деликатесная еда. После столь горестных воспоминаний еда и питье потеряли вкус, и даже цвет. И трудно было представить, что этот солидный, богатый господин, владелец судостроительных верфей, когда-то голодал, питался картофельной шелухой. Наверное, впервые в жизни и меня до глубины души затронуло ощущение безысходности тех лет. Безвинно расстрелянные! Безвинно осужденные и сосланные в тартарары! Эти слова на слух не трогают обывателя, но стоит каждому мысленно представить все, как это сделал я, и становится жутко. Звонок, входят люди в штатском, ничего не объясняя, начинают обыск — вываливают из шкафов и шифоньеров одежду на пол, корежат мебель, перерывают и швыряют, куда попало семейные фотографии и документы. Бесполезно задавать вопросы: «Кто вам дал такое право? Вы ошибаетесь!» Все равно этих чекистов не разжалобишь. Они — воспитанники железного Феликса Дзержинского. И сами не ведают, что завтра их тоже поставят «к стенке». Ваших родителей берут под белые ручки и увозят в небытие…

Россия — уникальная страна. Она испокон веку славилась жестокостью: и на кол непослушных сажали, и на колесе раскатывали. Упаси Боже, еще раз пережить подобное. Многие страны после войны стали богатыми и спокойными, а мы… Как в России может наладиться жизнь, коль в «верхах» идут сплошные «разборки».

Я легонько потряс головой, пытаясь отогнать «философские» мысли, ибо Василаке что-то горячо говорил, а я, занятый своими рассуждениями, его не слышал.

— Вася, а как ваша семья очутилась в России? — наконец-то я задал очень своевременный вопрос.

— О, мой отец был умница. Всю жизнь сочувствовал униженным и оскорбленным. Добровольно ушел на войну в Испании, встал на сторону республиканцев. Позже его избрали в состав Коминтерна. Помнишь, была такая организация — Коммунистический Интернационал. Перед самой войной ему предложили высокую должность в Международном Красном Кресте и… откомандировали в СССР, в Республику немцев Поволжья. Миссия предстояла благородная — представлять интересы немцев в Красном Кресте. Перед отъездом его принял в своей резиденции министр пропаганды Германии Геббельс. Наверное, это отца позже и сгубило. Н-да, Россия оказалась для нас мачехой.